Один молодой ученик сказал:

— Я убежден, что годовой траур по отцу вполне достаточен, но Учитель настаивает на трех годах.

— Я ни на чем не настаиваю, мой маленький. Я просто придерживаюсь обычая.

Хотя Конфуций был, как всегда, мягок, я заметил, что время от времени он бросает беспокойные взгляды на Янь Хуэя.

— Но разве обычай не требует отложить все дела во время траура по отцу?

— Обычай таков.

— Однако, Учитель, если благородный муж в течение трех лет не будет выполнять религиозных обрядов, обряды эти придут в упадок. Если он не будет заниматься музыкой, то утратит свое искусство. Если не будет возделывать поля — не получит урожая. Если не будет добывать огонь трением — он не сможет разжечь огонь, когда старый погаснет. Определенно года без этих необходимых дел более чем достаточно.

Конфуций перевел взгляд с Янь Хуэя на молодого ученика.

— Будешь ли ты спокойно есть лучший рис и носить парчовые одежды всего через год траура? — спросил он.

— Да, Учитель, буду.

— В таком случае так и поступай. Непременно. Но помни, — он чуть повысил голос, — если истинно благородный муж во время траура слушает музыку, музыка ранит его уши. Изысканная пища не имеет вкуса. Мягкая постель становится каменистым полем. Вот почему ему так легко воздержаться от подобной роскоши. Но если ты с легкостью можешь позволить себе все это — не раздумывай…

— Я знал, что вы поймете, — с большим облегчением нашел себе оправдание ученик.

Когда юноша ушел, Конфуций покачал головой:

— Как бесчеловечно! Всего год назад у этого молодого человека умер отец, и он уже хочет прекратить траур! А ведь, будучи ребенком, он три года провел на руках у родителей. Можно предположить, самое меньшее, что он может сделать, — скорбеть о своем отце такое же время.

Хотя Конфуций поощрял меня к вопросам, я редко спрашивал что-либо в присутствии других. Я предпочитал задавать вопросы ученому мужу, когда мы оставались одни. Я также обнаружил, что с удочкой в руке старик становится общительнее. Он даже спрашивал сам и внимательно выслушивал ответы. Поэтому я удивился, задав Учителю вопрос перед учениками. Наверное, на меня повлияло общее напряжение. Сын Учителя умирал. Янь Хуэй тяжело болел, сам Конфуций был так возмущен новыми налогами, что в рядах учеников явно намечался раскол. Чтобы отвлечься, а заодно узнать что-то новое, я спросил:

— Я заметил, что в разных частях Срединного Царства, когда умирает владыка, вместе с господином предают смерти многих мужчин и женщин. Прилично ли это в глазах небес, Учитель?

Все взгляды разом обратились ко мне. Поскольку на земле нет общества, где бы не увековечивали древних обычаев, глубоко возмущающих вдумчивых современников, вопрос мой звучал неприлично.

Конфуций покачал головой, словно в осуждение того, что приходится если не оправдывать, то, по крайней мере, объяснять.

— Со времен Желтого Императора принят обычай, что когда великие люди умирают, то берут с собой своих верных рабов. На западе этот обычай по-прежнему процветает, как вы видели в Цинь. Мы на востоке не так верны традициям. Но это благодаря правителю Чжоу, чьи слова в данном вопросе представили дело несколько в ином свете.

Стоило Конфуцию упомянуть правителя Чжоу, у всех почти не оставалось сомнений, что сам ученый муж готов отменить обычай от имени легендарного основателя Лу, чьи взгляды, казалось, никогда не расходились с собственным мнением Конфуция.

— Поскольку наши правители желают, чтобы в гробнице им служили так же, как во дворце — законное желание и вполне соответствующее традициям, — возник обычай предавать смерти мужчин и женщин, лошадей и собак — всех, кто может там ему пригодиться. Это естественно, но до определенной степени, которую, как всегда прекрасно, разъяснил правитель Чжоу. Он заметил, что человеческое тело быстро разлагается и вскоре превращается в землю. В одно мгновение прекраснейшая наложница из когда-либо живших теряет свой облик и становится обычной глиной. И тогда правитель Чжоу сказал: «Когда эти убитые мужчины и женщины превращаются в глину, они теряют свою первоначальную форму и функции. Поэтому давайте заменим тленное тело изображением из настоящей глины, обожженной, чтобы остаться неизменной навеки. В любом случае великого владыку будет окружать глина, но если образы рядом с ним сделаны из глины, сохраняющей свою форму, дух его сможет вечно смотреть на своих верных рабов».

Ученикам понравился такой ответ. Говорил ли когда-нибудь правитель Чжоу что-либо подобное, значения не имело. Так сказал Конфуций, и этого достаточно.

Определенно всякий разумный китаец считает, что массовые жертвы расточительны, бессмысленны и, согласно Конфуцию, осуждаются Чжоуской династией.

— Конечно, — заметил Цзы-лу, — люди в Цинь мало ценят человеческую жизнь.

— Верно, — ответил я. — Знаете, когда я спросил циньского диктатора, почему он считает своей обязанностью казнить такое множество людей за незначительные проступки, он ответил: «Если моешь голову как следует, обязательно потеряешь несколько волосков. Если голову не моешь вовсе, лишишься всех волос».

К своему удивлению, я почувствовал, что большинство присутствующих согласно с Хуанем. Но во всем Срединном Царстве люди склонны одобрять смертную казнь преступников, которых мы бы наказали простым увечьем или даже побоями.

Тема похорон, траура и долга перед умершими занимает китайцев еще больше, чем нас. Я так до конца и не понимал почему, пока Цзы-лу вдруг не спросил Учителя:

— А знают ли умершие, что мы молимся им?

Я знал, — да и кто не знал? — что Конфуций питает глубокую неприязнь к вопросам, не имеющим ответа.

— Разве ты не согласишься, — спросил он, — что вполне достаточно того, что мы знаем смысл своих действий, когда воздаем им почести?

— Нет. — Как самый старый и ревностный ученик, Цзы-лу никогда ни в малейшей степени не противоречил ученому мужу. — Если духов и призраков не существует, то не вижу причины утруждать себя, ублажая их.

— А если существуют? — улыбнулся Конфуций. — Что тогда?

— Конечно, мы должны оказывать им почести…

— А раз мы не можем знать наверняка, не лучше ли вести себя так, будто они есть?

— Возможно. Но стоимость похорон может разорить семью, — настаивал Цзы-лу. — Должен быть какой-то другой, более разумный способ служить и духам, и живым.

— Мой старый друг, пока ты не узнал, как должным образом служить живым, как ты можешь надеяться послужить им после смерти?

Конфуций взглянул, должно быть непроизвольно, на Янь Хуэя, который с улыбкой смотрел на него. И вдруг под дряблой кожей молодого человека явственно обозначился череп.

— Кроме того, — продолжал Конфуций, — мир, что-нибудь значащий в этом мире, — это мир живых. Но поскольку мы любим и чтим пришедших до нас, то выполняем обряды, напоминающие о