“Вы, полковник, широко охватываете стратегические и государственные вопросы, — говорил генерал Власов, — но вы слишком узко сидите в казарме. Я верю вам, что вы любите Россию, вернее, вы влюблены в ее историю, но вам слишком импонирует германская сила и германский удар. Вы не хотите понять, что русского вопроса нельзя разрешить войною или ударом даже 50-ти прекрасных броневых дивизий. Его можно разрешить только продолжением народной революции, то есть тем, чего вы так не любите и мысль о чем приводит вас в содрогание.

Вы мечтаете о возрождении России, но прежде всего вы думаете о возрождении марсового поля, красивых полков, крепкой казармы и славы старых знамен. А потом уже вы думаете о воле народа, о государственном образе правления, о парламенте и о проведении всех тех хозяйственных и социальных реформ, которые так необходимы нашему измученному народу.

Вы — солдат не только по профессии, но и по натуре, да еще развращенный прусским милитаризмом. Я тоже солдат, но только по профессии, а не по натуре и не вышел, как вы, из сугубо военной касты[89]. Я не оторвался от поля и от фабрики, и все это — для меня живое тело, а для вас — это только изучаемая абстракция”.

Я не хочу утомлять читателя его дальнейшими, чрезвычайно для меня интересными выводами. Но, повторяю, этот ночной разговор на нас обоих произвел большое впечатление. Я не остался в долгу и говорил ему о его недостатках.

“Вы не были вне Советской России и вам непонятна европейская обстановка и западные методы работы. Революция России не нужна. Она от всех этих социалистических экспериментов устала. Партизанщиной и восстанием вы ничего не сделаете. На Запад также мало надежды, как и на розенберговскую политику».

Приводил Хольмстон-Смысловский и ответные возражения своего визави: «генерал Власов не соглашался со мной. Он считал, что РОА — это только точка опоры: для национально-революционного пожара, для организации крупнейшего партизанского движения, саботажа и новой гражданской войны. Нельзя допускать немцев слишком глубоко в Россию.

“Вы поймите, — говорил он, — что мы живем в эпоху не профессиональных войн, а революционных движений. Народ — это не статист, а активный участник исторических событий”. Я не соглашался с ним. И пробовал доказать ему, что личности делают историю. Толпа остается всегда толпою и, в конце концов, идет за победителем. Андрей Андреевич возмущался.

“Позвольте, — говорил он, — ведь вот, большевики победили, однако русский народ не воспринял коммунизма”. “Воспринял или не воспринял, а потом изжил — все это не играет никакой роли.

Исторический факт налицо, что в Москве сидит коммунистическое правительство и управляет двухсотмиллионной массой”, — возражал я.

“Вы слишком заражены германским фюрерпринципом”, — нападал Власов.

“А вы, генерал, слишком тонете в доктринах революции”, — парировал я».

Важным в споре был и вопрос о роли Германии в военном и послевоенном устройстве России. Фон Регенау утверждал: «Победа германских армий должна привести нас в Москву и постепенно передать власть в наши руки. Немцам, даже после частичного разгрома Советской России, долго придется воевать против англосаксонского мира. Время будет работать в нашу пользу, и им будет не до нас. Наше значение, как союзника, будет возрастать, и мы получим полную свободу политического действия».

Следует учесть, что, хотя Хольмстон-Смысловский и не строил никаких иллюзий по поводу национал-социализма, его позиция «покоилась на следующих основаниях:

Русский народ не может сбросить с себя коммунистического ига без посторонней внешней военной помощи. Каждый русский военный эмигрант должен принять участие в вооруженном столкновении Германии с СССР, несмотря на цели, преследуемые германской политикой.

Германская армия на своих штыках не несет России национального правительства, но зато несет уничтожение советской власти, которая уже 24 года убивает тело и дух русского народа. Биологическая сила русского народа, по сравнению с тою же силой германского народа, настолько велика, что нам, русским, не приходится опасаться, что немцы нас проглотят и переварят».

Следует отметить, что подобного мнения придерживался и Власов. Гауптман СА Сергей Фрелих вспоминал слова генерала: «Территория России равна 22 миллионам квадратных километров. И это нужно завоевать! И это должно превратиться в немецкую колонию! Давайте проделаем простое арифметическое действие. Для господства над этой землей потребуется в среднем по одному солдату или полицейскому на квадратный километр. Как может Германия выделить такую военную силу для постоянной оккупационной службы? А вот и другой вариант “великого полководца”: довести войну до Урала и установить там еще невиданное в истории положение — “ни мир, ни война”. Этот вариант абсурден и наивен. Если Гитлер не пошлет свои танки в Сибирь, то вскоре по велению логики ему придется ожидать удара оттуда. Хочет ли он этого или нет, но его победы кончатся смертью». Схожие надежды разделяли и другие коллаборанты. Бывший военный инженер, майор РККА Петр Палий, ставший в конце 1944 года майором ВС КОНР, вспоминал: «опасения, что гитлеровская Германия будет доминирующей силой в формировании жизни России после падения советской системы, нам казались нелепо смешными, просто из сопоставления размеров территории и количества населения этих двух стран;>. А офицер полка СС «Варяг» Николай Чухнов писал, что тогда создавалось впечатление, что «немцы, несомненно, победят советскую власть, но вряд ли осилят русский народ, который, в случае надобности, скорее справится с Германией, нежели с коммунистическим аппаратом принуждения».

Хотя в отношении роли Германии Хольмстон-Смысловский и Власов скорее сходились в оценках, «в конце концов, мы оба решили, что без водки этого дела не разберешь, и, уходя от Власова под утро, я чувствовал, как говорят моряки, что слишком ложусь на борт, но что Андрей Андреевич Власов, безусловно, большой и умный человек. Часто потом, вспоминая наш интересный разговор, я думал: прав ли Власов, что Белое движение захлебнулось от того, что не сумело продолжить революции Керенского против активно выступившего большевизма, или был прав я, когда доказывал ему, что Белое движение проиграло, ибо в критический момент на решающем Орловском операционном направлении генералу Деникину не хватило десяти хороших дивизий? Ведь были в Советской России потом всевозможные восстания и народные движения? — Все они также окончились полной неудачей».

Следует отметить, что высказанные на этот раз замечания Власова, судя по всему, не остались без внимания. В послевоенном творчестве фон Регенау поднял вопрос о «военной политике» как определенной оппозиции обычной дипломатии, которую обвинял в лицемерии и двойных стандартах и экономическим интересам. Также он много писал и о «малой» (партизанской) войне, четко увязывая ее причины с политическими (в том числе и революционными) факторами (монография «Война и политика», 1957 г.). Впрочем, в последнем случае основную роль сыграли не столько беседы с генерал-лейтенантом, сколько личный опыт контрпартизанских действий. Правда, «развращенность прусским милитаризмом» все же осталась. В том числе и идеализация вермахта. Так, например, в статье «От тактических побед — к стратегическому поражению» фон Регенау в числе прочего писал о «сознательном, прекрасно обученном и в военном отношении глубоко понимающем свой маневр германском солдате», которого «вел высокообразованный и с большим боевым опытом офицер». Армии вермахта «были скованы железной прусской дисциплиной, и командовали ими лучшие генералы мира».[90] Правда, Хольмстон-Смысловский оговаривался: «я, как солдат, родился в рядах российской императорской гвардии, но созревал в германском генеральном штабе. Этому штабу я благодарен за большую военную школу, которую мне пришлось пройти в моей жизни». Одновременно генерал-майор подчеркивал: «Меня упрекают в том, что я германофил. В ответ на это я со всей решительностью подчеркиваю, что я, прежде всего и до самого конца, только русофил».