Они не рассчитывали, что он протянет так долго. Они давали ему от месяца до шести. Не позднее чем через полгода, говорили они, исправляемый Крэкер разучится глотать и дышать. Не позднее чем через полгода исправляемый Крэкер временно перестанет существовать.

Но прошли годы — а он все существовал. Тихо и ненавязчиво, как окуклившийся питомец.

Ему было тринадцать, когда его внесли в Черный список и перевели в Спецкорпус. Ему было шестнадцать, когда он в последний раз повернул голову и посмотрел на меня через стекло; после этого Крэкер оцепенел окончательно, и я перестал его навещать. Ему было тридцать два, когда Лисенок спел песню про планетарников и снова привел меня на минус второй.

В первый же год, проведенный в камере под исправительным светом, Крэкер усох, пожелтел и скрючился, как неживой любимец, приколотый булавкой к картону и оставленный под стеклом на добрую память. Старость вгрызлась в его еще детское тело вредоносным грибком, не дав организму пройти предначертанный ему цикл превращений — молодость, зрелость… Когда я в последний раз навещал его, шестнадцатилетнего, он выглядел одновременно старичком и подростком. Он напоминал одну из тех картинок-перевертышей, которые в детстве мне совали под нос психологи (смотришь — вроде бы красивая дама в шляпе с пером… а потом — щелк! — да это же длиннозу— бая ведьма!).

Медсестра тогда, помню, назвала его куколкой. И я тоже стал его так называть. Про себя.

Он был неправильной, больной куколкой, из которой никогда не вылупится крылатое существо.

Когда мы с Лисом пришли, Крэкер лежал неподвижно, закрыв глаза. Он практически не изменился.

Та же спящая куколка.

Лисенок подошел вплотную к камере Крэкера и уткнулся лицом в стекло. Так он простоял с полминуты, после чего повернулся ко мне, вытянулся по струнке и открыл рот, словно опять собирался петь.

Шестнадцать лет я не был на минус втором. За это время Сын Мясника дожил до паузы и воспроизвелся, научился хорошо ползать и даже вставать на ножки, держась руками за стекло камеры. Заметив нас, он как раз проделал этот трюк и теперь стоял, чуть покачиваясь, в своих нарядных штанишках «мне повезет», сосал замызганную желтую соску и переводил внимательный взгляд с Лисенка на меня и обратно. Я надавил себе пальцем на нос, снизу вверх, как раньше, но он даже не улыбнулся. После паузы он, похоже, забыл, что «свинка» — это смешно. Или просто не умел улыбаться — скорее всего, никто ему не показал, как делается эта гримаса. Зачем нарываться? Улыбка черносписоч— ника — очень плохая примета… Я отпустил свой нос и растянул губы в самом что ни на есть доброжелательном оскале. Малыш отпрянул от стекла, упал и скривился в беззвучном плаче.

Я пожалел, что пришел.

— Эй, Лис. Зачем ты меня сюда притащил?

— Я не Лис я уже сказал, — тягуче пропел Лисенок; зрачки его расползлись по радужке, как пятна гнили по картофельной кожуре. — Я соскучился, вот и позвал тебя. Ты не приходил ко мне так давно. Смерти нет. Друг.

— Смерти… — начал я и подавился словами.

Что-то — то ли рвотный рефлекс, то ли слезный — мешало мне говорить; горло свело. Что-то — то ли радость, то ли усталость — набухло во мне, сделав меня очень тяжелым. Я почувствовал непреодолимое желание сесть и сел на пол, привалившись к прозрачной стенке. Там, за стенкой, лежал мой неподвижный скрюченный друг, к которому я не приходил так давно.

— Это ты… — прошептал я сквозь спазм, сквозь звуконепроницаемое стекло, — ты, Крэкер?

— Конечно я, кто же еще, — ровно ответил Лисенок. — Кто еще, кроме Крэкера, взломает любой пароль, пройдет через любую защиту.

Я рад тебя видеть. Друг. Хотя у тебя такой глупый вид. Ха. Ха. — Лисенок облизнул пересохшие губы и продолжил, старательно артикулируя: — Хи. Хо. Хо. Типа я смеюсь. Жаль, пока не добился. Чтобы этот идиот смеялся естественно.

— Как ты… А Лисенок… Что ты с ним сделал?

— Ничего особенного. Просто взломал его ячейку. Защита у него совсем слабенькая.

— Но ты… то есть он… он — это ты…

— Хи. Ха. Ты все же смешной, — равнодушно сказал Лисенок. — Он это он. Просто я в нем. Немного поковырялся. Отключил лишнее. Установил режим «вслух». Задал простейшие алгоритмы. Куда идти. Промежуточные точки. Конечная цель. Это на время. Скоро его отпущу. Все сотру. Забудет.

«Это невозможно, — подумал я. — Невозможно. Невозможно. Никак».

— Это возможно, — ответил Крэкер губами Лисенка, точно прочел мои мысли. — Это самое малое. Ты даже представить себе не можешь. Каким штукам я теперь научился.

— Ты слышишь, о чем я думаю?!

— Конечно нет, но догадаться не сложно. Мимика у тебя выразительная. Хо. Хе. Хи. Да засмейся хоть раз нормально, Лисенок, мать твою.

Лисенок икнул. Его лицо было пустым и усталым. Как будто он силился вспомнить сон, и никак не мог. Я перевел взгляд на Крэкера. Засохшая неподвижная куколка.

— Открой глаза, — попросил я. — Посмотри на меня.

— Смотрю, — покорно отозвался Лисенок.

— Не так. Сам.

— Нет.

— Не можешь?

— Лишнее действие. Уйдет много сил. И памяти. Потеряю над ним контроль. Больше не загружаю мозг бессмысленными командами.

Мне стало тоскливо.

— Пожалуйста!

— Нет. Глупости. Мало времени. Скоро включатся камеры наблюдения.

— Здесь разве есть камеры? В нашем секретном месте?

— Везде есть камеры. Но эти я отключил ненадолго.

— Ты отключил? — Я перевел взгляд с Лисенка на неподвижного Крэкера и обратно. — Ты?!

— Самое малое, — снова сказал Лисенок. — Из того, что я теперь могу сделать.

Сын Мясника — я совсем про него забыл — неожиданно завалился на спину и возбужденно задрыгал всеми конечностями.

— Закачал ему первый сезон «Малышариков», — устало отчитался Лисенок. — Эти уроды подключили ему сразу четырехсотый. Без предыстории ничего не поймет.

— Ас предысторией поймет?!

— Да. Теперь будет все понимать. Я им займусь. Будет видеть много слоев.

— Научи его улыбаться, — попросил я.

— Нет. Плохая примета.

— Ты разве веришь в приметы?

— Я нет. Они да. Не хочу. Чтобы видели в нем угрозу.

Лисенок надолго умолк; лицо его стало неподвижным и тусклым, как просроченное чудо-солнышко. Крэкер все так же лежал без движения. На какую-то долю секунды мне показалось, что уголки его губ слегка напряглись в обещании улыбки, но это был обман зрения, или Крэкер не сдержал обещание; обман в любом случае.

Сын Мясника, открыв рот и пуская слюни, пялился на меня. Потом помахал рукой не мне, а словно кому-то сидящему у меня в животе. Я тоже хотел ему помахать, но тут до меня дошло: он даже не видит меня. Он во втором слое. С малышариками и Живушем. Смотрит первую серию.