Так Валенсия оказалась в приюте под названием «Дом апельсинов», где они с Паис познакомились и подружились. Приютом заправляли пять монахинь, которые ходили, громко шурша своими одеяниями по полу. Каждое утро монахини посылали девочек доить овец, сбивать масло и снимать сливки с овечьего молока. Приют стоял уединенно, но никто не сказал бы, что жилось там плохо. Никто не бил Валенсию, не мазал ей нос ее же какашками, не кидал ее на соломенную подстилку сеньора Ферреро, который работал на ферме и смотрел за девушками, поглаживая пальцами свои пышные усы. Нет, он ни разу не коснулся ни одного девичьего лица. Но и сами монахини ни разу не обняли Валенсию руками в жестких шерстяных рукавах и не помогали ей вычесывать колтуны из волос. Только Паис брала в руки серебряный гребень, который пощадило наводнение: он лежал у входа в колокольню вместе с коралловой подвеской, оправленной в серебро, и Библией падре Сида, набрякшей от воды и похожей теперь на гриб. Причесывая Валенсию, Паис говорила ей, что совсем скоро они выйдут из приюта и устроятся горничными в гостиницу «Сан-Пончо». Там они будут прислуживать гостям — морякам, шахтерам, торговцам, которые продают серебро в обмен на ружья, золото — на пули, бирюзу — на ярко-красные палочки динамита. Горничные станут предлагать им кофе с молоком, акулу, тушенную в лимонном соке, кукурузу, запеченную в собственных листьях. Мужчины будут говорить им: «Дам тебе серебра, если посидишь у меня на коленях», а сеньор Коста, хозяин гостиницы, кивнет им из-за прилавка, где он пересчитывает деньги и держит в несгораемом шкафу часы и обручальные кольца своих гостей. Они так и сделали; а потом начали ходить в «Кафе Фаталь», в первую субботу каждого месяца, где садились в уголке и попивали ром за счет какого-нибудь поклонника с золотыми зубами. Одну из них, а иногда и обеих, он приглашал на танец; влажная рука ложилась на талию Валенсии, властно вела на середину зала, прижимала к себе, и пот ладони впитывался в ткань ее кофточки. В первый же субботний вечер она поняла, чем пахнут эти мужчины: шкуркой от ветчины, рыбьим хвостом, бычьей подстилкой или яблочными огрызками, которые горой лежали под окном гостиничной кухни. Ей так и казалось, что из-под воротника каждого ее платного кавалера взовьется туча мух или что муха вылезет из его волосатой ноздри. Утром она отстирывала кофточку от следов грязных лап, отмывала сальные следы с рук и солоноватую слюну за ушами. Валенсия прижималась к мужской груди, которая порой оказывалась мягче, чем ее собственная, чувствовала, как ее лицо обволакивает липкое, несвежее дыхание, а в кармане у кавалера торчит револьвер. После таких вечеров Паис высыпала деньги из своего мешочка на постель, где они спали вместе, и трещала, что они с Валенсией могут теперь себе купить: маленькое ручное зеркало, или шляпку с широкой лентой и ярко-желтыми перьями, или другой кошелек, побольше. «Правда ведь, вчера было так весело! Сколько мужчин! А денег-то, денег!» — радовалась она. Но мысли Валенсии всегда были далеко.

Она была совсем молоденькой, когда первый раз пришла в «Кафе Фаталь», прицепив на руку веер. Не прошло и десяти минут, как ее пригласил на танец мужчина, совершенно лысый — была видна каждая жилка на его голове — и с шишкой на самой макушке. Валенсия старалась не смотреть на нее — мягкую, серую, размером с яйцо — и не сводила глаз с трех музыкантов; ей почему-то казалось, что они придут на помощь, если что. Свой заработок от танцев в «Кафе Фаталь» они с Паис отдавали за комнату в подвале гостиницы; там они спали и хранили в кофрах немудреные пожитки. В этой темной холодной комнате Валенсию учил танцевать сын хозяина гостиницы, пятнадцатилетний юнец по имени Пако, с белыми, как ракушки, ладонями и руками, еще не покрытыми волосами; губы у него вечно дрожали. Паис называла его Пакито и все говорила: «Какой хорошенький малыш!» Пако не сердился — ему гораздо больше нравилось проводить время в подвале, у горничных, которые работали у его отца, чем сидеть за стойкой и дрожащим голосом просить приезжающих оставить в несгораемом шкафу свои ножи и ружья. Пако носил девушкам сахарные булочки и теплое молоко, подогретое в кухне на плите; иногда им доставались шелковые ленты, которые они потом вплетали в косы; а как-то раз он появился на пороге их комнаты, держа руки за спиной. «Это тебе», — сказал он и протянул Валенсии шелковый веер с синей кистью. Валенсия раскрыла веер и увидела нарисованный на нем дымящийся вулкан. А Пако вспыхнул и добавил:

— Ты мне как сестра.

Валенсия удивилась, зачем он сказал это, зачем принес веер, зачем надел ей на руку. Она прожила в подвале всего месяц. Месяц — и сестра? Но Пако действительно вел себя как брат — подходил близко, но никогда не трогал, смотрел любовно, но не с желанием, и от его взгляда на душе становилось тепло. Он научил ее одной песне: «Ты весна, по которой тоскую зимой». Он часто напевал ее и однажды принес Валенсии веер, предложил научить танцам и взволнованно положил руку на ее плечо. Губы у Пако снова затряслись, и он запел высоким голосом: «О, позволь подойти, свет в глазах разглядеть…» Они кружили по комнате, пока не споткнулись о кофр и не упали на кровать. Она ощутила сильный стук его сердца, но вскоре оно успокоилось, ее сердце тоже затихло, и, к удивлению и облегчению Валенсии, они мирно заснули в объятиях друг друга.

Так в первые месяцы работы Валенсии в «Сан-Пончо» Пако стал ее тайным другом и, если никто не видел, бегал к ней в комнату потанцевать, когда Паис уходила, чтобы посидеть у кого-нибудь на коленях в баре гостиницы. Он повторял ей: «Тебе не надо ходить к тем мужчинам», «Тебе нечего делать в "Кафе Фаталь"».

— Легко тебе говорить, — отвечала Валенсия. — Смотри — у тебя ведь не только эта гостиница есть. А свечной завод, а конюшня? А потом, я слышала, у вас еще ранчо есть где-то между Масатланом и Вилья-Васкес — большое, размером чуть ли не с Испанию.

— Размером с Испанию, размером с Испанию… Это только Испания размером с Испанию, — бурчал он, откидывал волосы у нее с лица, брал ее руки в свои, но никогда не целовал. «Сестра, эрмана», — называл он ее по-испански.

Тем вечером в «Кафе Фаталь», когда ее повел танцевать кавалер с шишкой на голове, Валенсия дала зарок, что никогда в жизни танцевать больше не будет. Мужчина заплатил ей за танец, и Валенсия вернулась к своему столику, где ее дожидались Паис и снятый с руки шелковый веер. Кавалер оставил ей две серебряные монеты и брезгливое чувство, будто тяжелый луковый запах никогда не выветрится из ее кофточки. «А он ничего, — заметила Паис, попивая ром через трубочку. Золотистый напиток поднимался через трубочку и румянил щеки Паис. — Бывает и хуже».

И Валенсия знала — Паис права; разве она сама, своими глазами не видела, сколько мужчин лапали родинку на шее у Паис: один с носом, похожим на редиску; другой, у которого волосы под мышками были такие длинные, что торчали из рукавов рубашки; третий с пятнами на штанах; четвертый, почти ровесник Паис, с окурком сигары, зажатым в уголке рта. А ведь их было больше, гораздо больше, и Валенсия это хорошо знала; надвигался возраст, когда она и мечтала о будущем, и не очень ясно видела его: в глубине души она твердо знала, что ее жизнь должна будет измениться, что настанет день, когда она уйдет из «Сан-Пончо». А пока ей казалось, что вся ее жизнь так и пройдет: в этом подвале без окон, у пышущих паром котлов, где она кипятила белье, к нескончаемой болтовне Паис, которая все время трещала, как она мечтает о вилле с видом на океан, где к ее услугам будет целая толпа горничных, которые целыми днями будут мести полы, выложенные каменной плиткой, и носить ее в крепдешиновом шезлонге во флигель, вырезанный в вулканической скале. «Так и будет», — уверенно заявляла Паис. Но Валенсия не очень-то в это верила. Нет, она не могла представить себе ничего, кроме сегодняшнего дня, хотя, конечно, знала, что будущее есть; его просто не могло не быть. Но у нее не выходило из головы, что теперь, может быть, она всю жизнь будет расплачиваться за то, что осталась живой после того наводнения; что ее жизнь теперь — это приношение, долг перед молчаливыми, уже готовыми к смерти отцом, матерью и маленьким хромым Федерико; она навсегда запомнила, как они смотрели на стену воды, которая обрушилась на них с неистовой силой, будто направленная ее, Валенсии, Богом, от которого она отвернулась со следующего же утра и которого не принимала до того дня, когда Зигмунд появился на свет.