— Куда ты там шел... в туалет? Ну иди, иди, чего стоишь?

Я вовсе не хотел обидеть Ковалева. Нет, правда. Более того, я даже завидую ему с Лютером. Они знают, в кого кидать чернильницу в случае чего. А я всего лишь не люблю спать на спине. Когда... ну, в общем, когда все станет ясно, переверните меня на живот. Дурацкая, конечно, просьба, но все равно переверните, не забудьте. Договорились?

* * *

Лупетта стоит в дверях, словно не решаясь войти, подожди, сейчас я закрою форточку, рабочие под окном потрошат не асфальт, они ломают сценарий нашей встречи, все потому, что это второй этаж, окажись мы чуть выше, хотя бы на третьем, шум стал бы намного тише, наверное так и выглядит небольшое землетрясение, достаточно сильное для вибрации, но недостаточно сильное для разрушений, перемена ролей, все вокруг ходит ходуном и покряхтывает, в то время как она стоит в дверях, а он безуспешно пытается дотянуться до форточки, слишком высоко, где тут стул, надо снять ботинки, чтобы не запачкать обивку, все-таки на улице дождь, черт, шнурок не развязывается, настоящая комедия положений, я уже слышу эти заэкранные хохотушки, как в тех передачах, где запускают фоном зрительский смех в нужных местах, трюк, удивлявший еще Бодрийяра, телевизор сам смеется над собственными шутками, а мы остаемся в оцепенении наедине со своими страхами, непонятно лишь, почему они ограничились комедиями, я бы еще добавил пронзительный женский визг в соответствующих эпизодах фильмов ужасов и стариковский храп в бесконечных телешоу.

Лупетта оглядывается, будто за ней кто-то следит, а может она уже хочет уйти, отчаявшись дождаться решительных действий от этого трухлявого пня, заросшего опятами сопливых рефлексий, форточка наконец-то сдалась, и тотчас на нас упала тишина, которую в других обстоятельствах можно было бы назвать гробовой, комната перестала дрожать и замерла, точно кто-то нажал на клавишу «стоп», что за бред, не может быть, чтобы дело было только в этом, обычные советские рамы, здесь даже нет стеклопакетов, это уже какой-то фарс, я осторожно приоткрываю форточку, вжав голову в плечи в ожидании новой волны шума, — и ничего! — совсем ничего, это всего лишь дурацкое совпадение, рабочий день подошел к концу, рабочие ушли пить водку, а может у них просто перекур, уже не важно, главное, теперь мне никто не мешает, не мешает ничто, кроме раздирающей уши тишины, с непривычки кажется, что я неожиданно оглох, хочется громко хлопнуть в ладоши, нет, если честно, хочется выпорхнуть голубем в эту форточку, чтобы вычеркнуть раз и навсегда чей-то идиотский сюжет, в котором я превратился в слюнявый ватный манекен, ненавидящий себя до дрожи, до омерзения, до я-не-верю-что-это-происходит-на-самом-деле. Все очень просто, проще не бывает, надо всего лишь глубоко вдохнуть, свернуть вшивому голубю шею, издать торжествующий клич Тарзана и спикировать с табуретки на хозяйку моего сердца, завалить ее на кровать, разорвать в клочья одежду и доказать, что это не повторение пройденного, не привычная телу вибрация, а совершенно чудовищное землетрясение, на какое ни у одного Рихтера баллов не хватит, землетрясение, которое сровняет с землей... которое не оставит камня на камне... которое наконец-то разрушит... разрушит что? Что ты сказал? Да, ничего, давай заходи, хватит стоять в дверях, ваше пальто, мадам.

Лупетта заходит, я снимаю с нее пальто, подожди, возьми шарф, вешаю рядом свою куртку, Лупетта расстегивает сапоги, наконец-то я справился с ботинком, Лупетта заходит в комнату, ничего себе, носок мокрый, когда это я успел промочить ноги, Лупетта садится на край кровати, самое время привлечь ее к себе и поцеловать, Лупетта смотрит на люстру, сейчас она попросит погасить свет, Лупетта говорит.

* * *

Сначала я даже не понял, в чем дело. Казалось, будто в мундоговской сюите, мирно текущей в наушниках, зазвучала какая-то новая партия. Что за чушь, я слышал эту музыку уже тысячу раз. Очередное побочное действие химиотерапии? Мне еще слуховых галлюцинаций не хватало для полного счастья! Я осторожно снял наушники. Мундог исчез, но мелодия заиграла громче. Это определенно труба. Но откуда? Я оглянулся. Палата привычно дышала уходящими жизнями. Георгий Петрович возмущенно храпел под газетой, Кирилл скороговоркой бубнил молитвы, Виталик скрипел зубами, уткнувшись носом в подушку, а из-за ширмы не доносилось ни звука. Ах вот оно что! Как же я раньше не догадался? Нащупав ногами тапки, я подхватил стойку с капельницами и заковылял к одну. Сперва разглядеть ничего не удавалось, мешала груда пакетов с продуктами, наваленных между рамами. Стараясь не опрокинуть стойку, я осторожно повернул ручку, отворив скрипящую фрамугу, и просунул нос между раздвинутыми пакетами. На спиленном тополином пне прямо посреди двора стоял молодой парнишка в синей куртке и, усиленно раздувая щеки, насиловал тускло поблескивавший альт-саксофон. Мелодия звучала не очень чисто, но по крайней мере искренне. Едва я подумал, для кого, интересно, он играет, как за спиной раздался сиплый Антошин клекот:

— Вчера привезли его подружку с «лейкой» после пересадки костного мозга. Лежит в интенсивке. Рудольфовна сказала, что для лучшей усвояемости чужих мозгов ей нужны положительные эмоции. Вот дудочник и наяривает, чтобы ей не скучно было... Слушай, одолжи плеер, хотя бы на время? Послушай пока дудочника, смотри, как играет, а я радио половлю, идет?!

«Лейкой» у нас обзывают лейкемию. Харон, как всегда, был в курсе всех событий, происходящих в больнице. Ничего не отвечая, я вернулся к своей кровати и, устроившись поудобней, снова напялил наушники. «Ну сколько можно жидиться!» — проворчал Антоша, покидая палату.

С тех пор соло на альт-саксофоне звучало по утрам ежедневно. Не успевала Оленька разнести по койкам градусники и поменять капельницу за ширмой, как юный музыкант открывал свой сольный концерт, который не прерывался по часу, а то и больше. Он взбирался на пенек к семи утра, а заканчивал выступление не позже полдевятого, должно быть учился в консерватории. Через несколько дней мы настолько привыкли к маленькой утренней серенаде, что когда однажды трубач в синей курточке немного припозднился, несколько ходячих больных, не сговариваясь, сгрудились у окна, высматривая утреннюю пташку. Несмотря на то что особых ценителей классической музыки у нас не наблюдалось, ежедневные концерты удивительным образом изменили атмосферу, царившую в палате. Георгий Петрович перестал врубать на полную катушку «Радио Шансон», правда всего лишь до обеда, но уже это можно было считать прогрессом. У Кирилла прорезался аппетит не только к духовной пище, и он больше не отказывался от утренних каш, что его мама сочла проявлением божественного чуда. Виталик перестал скрипеть зубами и попросил у меня что-нибудь почитать. И даже дыхание того, кто лежал за ширмой, стало гораздо размеренней.

Сказка закончилась ровно через две недели. В одно прекрасное больничное утро пенек долго оставался пустым. Никто не задавал вопросов, но было понятно, что нервничают все. «Отыгрался дудочник, — прервал тревожное ожидание появившийся в дверях Антоша. — Рудольфовна сказала, что донорские мозги не прижились. Так что кина не будет. Скоро повезу его куколку в подвал». В ответ не прозвучало ни слова. А в следующую секунду, словно наперекор Антошиному приговору, тишину разрезал протяжный крик трубы за окном. От неожиданности я чуть не выдернул катетер. Но вместо привычной классической программы мы услышали дикую какофонию звуков, напоминавшую одновременно вопль обезумевшей птицы, штопор вагнеровских валькирий и пионерский горн. Все это продолжалось меньше минуты, и закончилось каким-то непонятным шумом.