По убеждению Лыжника, не закрытое, но «дохлое» это дело давно было заперто следователем в шкаф. Распространенная, между прочим, ошибка в среде беспечных уголовников. Очень удивился бы Лыжник, узнай он, что крепыш средних лет в капитанских погонах, обронивший в коридоре пыльные скоросшиватели, лично ведет его разработку. Лыжник удивился бы еще больше, догадайся он, что следователь, вызывавший его по убийству Чалкина, и набитое песком чучело в подвале на Лесной улице — один и тот же персонаж. Но фамилия следователя и красная надпись «Кузьмич», которую он частенько дырявил в подвальном тире, у Лыжника вместе не связались.

— Черкасский. — В ответ на восклицание милицейского капитана Лыжник помахал у него перед носом депутатской корочкой. — Но к лыжникам я неравнодушен. К лыжницам, вернее. Мы встречались на базе в Терсколе, так?

— Да, — не стал его разубеждать Шолохов.

— Или под Мценском?

— Или под Мценском. Или под Брянском. Или под Мухосранском…

— Извини, брат, — заторопился Лыжник. — Пора в казенный дом с отчетностью. Я ведь из комиссии по борьбе с организованными преступниками.

— Иди ты! Двадцать шесть бакинских комиссаров! — обрадовался опер. — И многих уже побороли?!

— Обижаешь, брат. Азеры у нас не числятся. А остальное — вопрос времени, — Лыжник сверился со своим золотым «Ролексом», — и совместных усилий. Сейчас, главное, жало вырвать.

— Понимаю, — кивнул Андрей.

Он уже успел ознакомиться с последними оперативными сводками по городу. Один из активных членов малютинской бригады по кличке Жало вчера ночью был задержан за драку в ресторане «Капитолий». У арестованного было изъято два с половиной грамма героина.

«Я тебя посажу. — Глядя в удаляющуюся спину убийцы, Шолохов собирал оброненные папки. — Я посажу тебя, Лыжник, обязательно. На всю оставшуюся жизнь».

Это была эмоциональная мысль Шолохова. Рациональная мысль Шолохова была иного рода: «Вырвать Жало из следственного изолятора — стремление объяснимое. Но за каким дьяволом его к нам-то занесло?» И Андрей рванул в кабинет, покинутый Лыжником.

Участковый Войтенко, рассматривая у настольной лампы бумажку подозрительно зеленого цвета, поднял голову и спешно убрал бумажку в карман.

— Зачем он здесь?! — Андрей наклонился к участковому.

— Да интересовался. — Войтенко чихнул, с отвращением глядя на две кипы документов, зажатые под мышками опера. — Пыли-то! Пыли! Як на шахте угольной!

— Интересовался — чем?! — опять уронив все свои «висяки», Шолохов ухватил участкового за лацканы.

— Да Брусникиным, шо в изнасиловании подозрели! Я еще когда Кузьмичу об ем докладывал! Так он в протоколе дежурного Дрозденкой подписался, артист!

— Где протокол? — в глазах у Андрея потемнело от бешенства.

— Какой протокол? — вскочил Войтенко.

— Где протокол?!

Схлопотав затрещину, Войтенко отлетел к окну.

— Оказал содействие! — заволновался он, утираясь носовым платком. — Как же?! Депутатов помощник! Оказал, капитан! А ты рукам воли не давай!

Шолохов опять подошел вплотную к участковому, и тот зажмурился. Тяжелую руку Андрея в районном отделении знали не только бытовые преступники.

— Самое поганое, что есть на свете, Войтенко, — Андрей взял участкового за подбородок и заглянул в его бегающие глаза, — это, Войтенко, продажный мент.

— Сам ты!.. — участковый вырвался и обиженно заморгал.

За Шолоховым хлопнула дверь. К ногам участкового с потолка упал большой участок штукатурки.

«Что не так с этим парнем? — шагая в архив, размышлял опер. — Что у артиста, рекламирующего масло „Доярское“, может быть общего с урлой? Масло — хорошее. Урла — плохая. Надо бы к нему наведаться на досуге. Авось и за Лыжника зацеплюсь. А Дрозденко в протоколе он, конечно, со страху подписался. Думал, „телега“ в театр уедет. Я тоже в школьные годы чудесные дневник подписывал за отца».

— Пристегнись, Малюта, — доложил тем временем Лыжник по телефону Глебу Анатольевичу. — Залетный этот из Кривого Рога фамилией Дрозденко в протоколе задержания подписался. Может, родственник либерийского хмыря?! Но паспортные данные там гражданина Брусникина указаны, включая прописку по месту жительства.

— Где у тебя здесь пристегнуться? — капитально захмелевший Малюта осмотрел подлокотники.

Поросенок под «Киндзмараули» оказался хорош. Не хуже, чем тутовая, домашняя водка под зелень.

— Что хочешь, генацвале? — не понял Галактион Давидович.

— Хариус! — Малюта встал из за стола. — Тачку сюда! Задом подай! Я сзади поеду!

— Сюда не смогу, Глеб Анатольевич, — поддерживая шефа, возразил телохранитель.

— Хреново, — пробормотал Малюта. — Пешком придется идти.

Надувные шары чулочного цвета, отдаленно смахивавшие на исполинские контрацептивы, шумно елозили по шершавым доскам при малейшем сквозняке.

— Что это? — Сергей Зачесов осторожно погладил упругую поверхность странной декорации.

Ветеран сцены Петр Евгеньевич Метеоров, с пистолетной коробкой в руках репетирующий доктора Вернера, недоуменно пожал плечами.

— Это горы! Горы! — пронзительный голос режиссера-постановщика чуть не обратил Сергея в бегство, но Васюк, взлетев на сцену, успел перехватить его за талию. — Сереженька! Включите воображение! Вы «Демона» читали?!

Оставив Зачесова, Герман Романович устремился к рампе:

— «Он сеял зло без наслажденья», понимаете?! Это — альтер-эго поэта! Лейтмотив его творческой судьбы и личной трагедии! «Нигде искусству своему он не встречал сопротивленья»! Ни там! Ни там! — Режиссер поочередно указал на директорскую ложу и на партер. — Вообще нигде! «И зло наскучило ему», Сережа! Наскучило зло, понимаете?!

Обняв по-отечески Зачесова, Васюк принялся гулять с ним по театральным подмосткам.

— Его жажда крови была утолена! Вот с этого… запомните, с этого момента он стал обречен, Сергей! Сытый вампир, уснувший в ночной, прохладной пустыне, обречен! Застигнутый первыми лучами восходящего солнца, — здесь подбородок Зачесова был насильственно задран в направлении колосников, — он пробуждается! И ему некуда бежать! Пустыня, Сереженька! Негде спрятаться! Идите сюда!

Зачесов, увлеченный на авансцену, почувствовал себя голым и беззащитным.

Он даже прикрылся ладонями, как футболист из стенки при исполнении штрафного удара.

— Матерый человечище, этот Герман! — с восторгом прошептал, оторвавшись от игры, Миша Кумачев. — Гляди, что творит! Ну чистый вампир наш Серега! Ей-ей, сейчас испарится!

— Жди, — отозвался Никита, поднимая десятку. — Испарится он еще.

Не имея возможности продолжить за кулисами расписывание «пульки», Брусникин и Кумачев перешли на игру в «очко». Вечный вопрос — «кому бежать» — так и не был решен.