дамы был высокий лоб и рыжеватые волосы. И зеленое платье шло к этим волосам. А на плече был приколот голубой атласный бант с вензелем: алмазная буква «М», увенчанная императорской короной.

Но привлекали в даме не алмазы, не шелка и не вензель императрицы, а глаза: слишком умные для светской гостиной.

— Как вас зовут? — тихо спросил Саша.

— Вы меня не помните, Ваше Императорское Высочество?

— А должен?

— Это Анна Федоровна Тютчева, — представила мамá. — Моя фрейлина.

— Вы не родственница Тютчева? — спросил Саша.

— Тютчевых много, — улыбнулась фрейлина.

— Вы ошибаетесь, Анна Федоровна, — сказал Саша. — Тютчев один. Хотя, честно говоря, не мой поэт. Уважаю, но не люблю. Понимаю, что гениально, но умом, а не сердцем.

— Вы льстите моему отцу, — заметила Анна Федоровна.

— Льщу тем, что не люблю? — усмехнулся Саша.

— А, что Вы из него помните? — спросила Тютчева.

— Что и все: «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…»

— Прекрасно! Но это не он.

— Не может быть! Неужели я опять что-то напутал? А «Русская география» тоже не его?

— «Русская география»?

— Ну, как! Прямо квинтэссенция определенных взглядов:

Москва и град Петров, и Константинов град —

Вот царства русского заветные столицы…

Но где предел ему? и где его границы —

На север, на восток, на юг и на закат?

— Да, его, — кивнула Анна Федоровна. — Только оно… не опубликовано.

— Даже не знаю, что на это сказать. Честно говоря, терпеть не могу это стихотворение. Мне каждый раз вспоминается высказывание Николая Павловича. За точность цитаты не ручаюсь, но что-то вроде: «Константинополь для России, как слишком узкие панталоны, даже, если ты в них влезешь, ты в них не останешься».

Тютчева усмехнулась.

— Реализм никогда не был сильной чертой моего отца.

— Простительно для поэта, — улыбнулся Саша.

— А, какой поэт ваш? — спросила фрейлина.

— Ну, кроме Пушкина, который для всех, ибо гений, вы будете смеяться: Некрасов. Хотя, если ваш отец для меня слишком правый, Некрасов иногда слишком левый. Когда я читаю: «дело прочно, когда под ним струится кровь», так и хочется возразить: «Кровь — не критерий истины». Сколько крови было пролито во имя ложных идей! Но «честно ненавидеть и искренно любить» стараюсь.

— Но Некрасов… — начала Тютчева.

— Груб да? — продолжил Саша. — Мой вкус не лучше. Да, я понимаю, что ему, как до неба, и до пушкинского совершенства, и до утонченности вашего батюшки, но мне это близко.

— А Лермонтов? — спросила Анна Федоровна.

— Он прекрасен, но в нем слишком много черной романтики. Это такая красота вампира на кладбище: мраморный лик и глаза, в которых отражается адское пламя. Но, если бы он прожил подольше, наверняка бы поднялся и до пушкинского здорового взгляда на мир, и до пушкинского оптимизма. Дуэли надо как-нибудь построже запретить. Ну, что такое гауптвахта!

— Сметная казнь?

— Смертная казнь за убийство на дуэли? Это смешно! «Смертная казнь не изменяет числа убийц». Это цитата, чья не помню. Не изменяет, если это смертная казнь за убийство. Если за что-то иное — увеличивает.

— Палач — убийца многих. И остается убийцей. Так что уменьшает.

— Само наличие должности палача есть мерзость, которая делает причастным к убийству все общество. Так что увеличивает. В миллионы раз.

— А, что вам нравится у Лермонтова? — спросила Тютчева.

— Не то, чтобы нравится, — очень тихо сказал Саша. — Здесь это слово вообще не применимо. Скажем так, производит впечатление. Вот, например:

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон…

Тютчева побледнела и скосила взгляд на царя. Говорили вполголоса, так что папá продолжал увлеченно резаться в карты.

Зато императрица и Никса все слышали. И первая смотрела со смесью удивления и ужаса, а Никса — с тонкой усмешкой. Ага! Лисий взгляд. Уже видел.

— Честь и хвала автору за то, что он понимает, что этот год — черный, — прокомментировал Саша. — Что в России это не будет веселым бескровным фестивалем под красными флагами.

— Это стихотворение не опубликовано, — заметила Тютчева.

— Зря. Я бы его в школьную программу включил. Чтобы, мечтая о свободе, помнили о цене.

— Давайте вернемся к Бетховену! — взмолилась фрейлина.

Ноты он дописал быстро, но не был уверен, что без ошибок.

— Вы различаете ноты на слух, Анна Федоровна? — спросил он.

— Да.

— Тогда я сяду за рояль, сыграю еще раз, а вы меня правьте. И останавливайте, если надо.

Анна Федоровна кивнула.

Так, с горем пополам получили нормальный вариант нотной записи. Тютчева исправила местах этак в семи.

— А еще Саша умеет замечательно рассказывать про японцев, — улыбнулся Никса. — Правда, мрачно. Черная романтика.

И Саша понял, что от него не отстанут.

— А в обморок никто не упадет? — поинтересовался он. — Все-таки подробности харакири не совсем для дам.

— Харакири? — переспросила мамá.

— Вскрытие живота, — пояснил Саша. — Традиционное японское самоубийство. А также способ казни.

— Я остановлю, если это будет слишком, — пообещала Мария Александровна.

— Ты имел в виду историю сорока семи самураев? — спросил Саша брата.

— Конечно, — кивнул Никса. — Что же еще?

— Есть и еще, но начнем с этого, — согласился Саша.

Он выдержал паузу, прикидывая, как приспособить текст под аудиторию. Большинство — фрейлины. Значит, сёдзё — жанр для девочек. Ну, про поэзию побольше и про отношеньки. Жаль, что среди сорока семи самураев не было ни одной воительницы.

Но у нас еще есть государь, который стоит всех дам вместе взятых. Чем его зацепить и отодрать от карт?

— Это случилось в первые годы прошлого века, через несколько лет после стрелецкого бунта, еще до основания Петербурга, — начал Саша. — В замке Ако, что на острове Хонсю, жил молодой и красивый даймё, то есть, по-нашему, князь, по имени «Асано». У него была юная жена и маленькая дочка, которые его безмерно любили.

И вот однажды, когда цвела сакура (японская вишня, которая цветет розовым, и это так прекрасно, что вся Япония съезжается любоваться), итак, в дни цветения сакуры даймё Асано пригласили ко двору сёгуна для участия во встрече посланников микадо, то есть императора.

У Асано служил благородный и храбрый мастер меча и советник Оиси. Он просился поехать ко двору императора вместе со своим господином. «Вы молоды и неопытны», — умолял Оиси. — «А при дворе все прогнило. Коррупционер на коррупционере сидит и коррупционером погоняет, все дают и берут взятки, и не осталось там