— Отменного жеребца подарил ты сыну! Сколько ни смотрю — не могу насмотреться, — говорил Стефан. — Не продашь?

— Ну что ты говоришь! — покачал головой Константин.

— Но пощупать-то его можно? Пройдем.

Они отделились от окружавшего их общества и двинулись по взрытой копытами лошадей земле на другую сторону площадки.

Гнедой Электрон поистине слишком явно отличался от всех присутствовавших здесь сегодня лошадей гармоничностью атлетического сложения. Короткое туловище. Широкая грудь. Высоко поставленная грациозно изогнутая шея. Мастью своей он действительно напоминал продаваемый рахдонитами[160]драгоценный красноватый янтарь, привозимый из тех стран, где восходит солнце. Приближение людей Электрон отметил негромким храпом, протянул к ним свою небольшую голову с белой звездой на широком лбу и белой же проточиной до переносья в ожидании какого-нибудь лакомства. Однако угощения для него предусмотрено не было, Стефан лишь по-хозяйски потрепал его затылок между короткими подвижными ушами, на что жеребец фыркнул и тряхнул головой.

— Я говорил с Василием, — негромко заговорил Стефан, оглаживая теперь холку жеребца и с неправдоподобной заинтересованностью разглядывая его стати.

— Да, — сказал Константин.

— И с Мануилом…

— Да.

— Я говорил еще со многими людьми, и все они очень недовольны положением дел в Романии.

Константин не мог знать (как никто в здешних краях не мог быть уверен полностью ни в чем), слова его шурина — это игривая болтовня, провокация, призыв к объединению или что-то еще, и поэтому он опять сказал:

— Да.

— Я и не рассчитываю на твое сиюминутное доверие, — как бы прочел его несложные мысли Стефан, — но твоя мать, Зоя, я знаю, тоже считает, что перемены могли бы пойти империи только на пользу. Мои люди привозят мне информацию из провинций, — и там зреют какие-то опасные настроения. Плебс в любой день может перейти к каким-нибудь неразумным гибельным действиям. Господи, охрани державу ромеев! Уже не благородство, а просто здравый смысл призывает нас, властителей империи, предотвратить чреватые для нее пагубой события. Люди хотят, чтобы престол был возвращен тому, кому он принадлежит по порфирородному праву. Но разве должны при этом пролиться реки ромейской крови?

— Да, — сказал первый соправитель Романа Лакапина. — В смысле, конечно, нет.

Разумеется, Константин прекрасно знал, что, как для столичной черни, так и тем паче для провинциальной нет никакой разницы, кто там, облаченный в дивитисий и цацакий[161], восседает в конситории[162], ежели большая часть их незамысловатых потребностей удовлетворена. Но знал Константин и то, что при известных усилиях, обещая большие удовольствия (а лучше — дав вкусить их толику), возможно возбудить примитивную чувственность плебса, а затем и подтолкнуть его темную глупую силу к столь нелюбимому им действию. А для того, чтобы неразвитое сознание, лишенное способности абстрагирироваться, могло различать направление этого движения, перед ним непременно должен быть выставлен различимый знак (как в религии персонифицированный образ идеальных явлений), икона, роль которой и предлагал взять на себя Константину Стефан. Только нельзя было не знать и того, что функции наглядной агитации заканчиваются вместе с достижением цели… Может быть, неиспытанное счастье быть автократором и сулит неизъяснимые удовольствия (хотя бы сласть справедливого мщения), но сопряженные с тем бесконечные хлопоты и риски всерьез охлаждали в последние годы фантазии Константина. И сейчас ему более всего хотелось немедленно прервать эту душесжигающую беседу, броситься прочь, скрыться где-нибудь в саду, в библиотеке, и, влив в себя полуторную дозу вонючего сикера, засыпаться грудами всех этих даром написанных книг, забыть, уснуть, исчезнуть…

— Да, — ответил он на какие-то слова Стефана, смысл которых не успел до него дойти.

— Так это правда?

— Что?

— Жиды говорят, что ты обещался царице росов, Ольге, жениться на ней, в случае, ежели милостью Божией окажешься возведенным на ромейский престол. Врут?

— Господь с тобой, как я могу обещать подобное при живой-то жене? — отвечал Константин, глядя на зятя честнейшими голубыми глазами. — Да и стара она для этого…

— Да ладно, — коротко осклабился Стефан. — Хоть Елена и сестра мне… Живой, известно, в два счета может сделаться совсем не живым. Да что ты овцу-то разыгрываешь! Твоему сыну сколько? Семь лет? А Пасхалий, вон, стратиг Лонгивардии, по поручению василевса Романа отправился во Франкию, к осени привезет оттуда королевскую дочку сынишке твоему… хе, в жены. В сентябре и свадьбу сыграют. Вот тебе и брак… Да я ведь к тому, что зачем тебе искать поддержки у северных варваров, когда плечо, чтобы опереться, возможно найти более надежное и гораздо ближе? Так что, когда народ на коленях и в слезах будет просить тебя о милости быть им отцом, готов будешь откликнуться на их слезы?

Константин смотрел в сторону, — в этот самый момент в пяти шагах от него изумрудной молнией стрельнула по лавке трибуны ящерка. Она замерла на самом ее краю, сверкая на солнце удивительно яркой зеленью спинки. Желтые бока ящерицы то вздувались, то опадали, как у выигравшего ристалище скакуна. А когда она резко вскидывала свою плоскую коричневую головку, заметным становилось вибрирующее ярко-голубое горло. И глядя на эту юркую красотку, почти загнанный в угол Константин вспомнил, что ящерицы в подобной ситуации, будучи схваченными за хвост, немедля отбрасывают его, с тем, чтобы сохранить куда более ценную жизнь.

— Оправдавшись верою, мы имеем мир с Богом через Господа нашего Иисуса Христа, — возговорил наконец Константин, сам удивляясь слогу, полезшему из него, ибо идеальный при взаимоотношениях с чернью, иностранцами и обитателями канцелярий стиль христианской догматики здесь, во Дворце, при решении вопросов неподдельно животрепетных, вызывал скорее настороженность собеседника; однако Константин уже не мог остановиться и продолжал в том же духе: — Все мы в Божьей власти. Но писал апостол Павел в своем послании к коринфянам: «Умоляю вас, братия, именем Господа нашего Иисуса Христа, чтобы все вы говорили одно, и не было между вами разделений, но чтобы вы соединены были в одном духе и в одних мыслях». Так могу ли я, не взирая на это увещевание возлюбленного ученика Христова, стать причиной споров и разлада в своем народе, когда Господь призывает нас к миру и единению? Что ни возложит на меня Всевышний…

Стефан поморщился, подозревая, что зять вьет кокон из петлистых слов, чтобы спрятаться от него.

— …все я исполню, — продолжал Константин, ловко оседлав свой природный дар элоквенции. — Ведь всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь. Именно простой народ, землепашцев, бедных мира избрал Бог быть богатыми верою и наследниками Царствия, которое он обещал любящим его. Так не согрешу ли я, отвернувшись от страждущих? Но не должно мне соглашаться на какие бы то ни было злокозненные деяния. Ведь было бы это покушением на верховную идею, идею великой любви. Сказал Иисус: заповедь новую даю вам, да любите друг друга, как я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга…