В этот же самый вечер госпожа де Фиервиль покинула «Большие дубы», говоря себе: «Хорошо же! Меня вынудили уехать, я отомщу!»

На другой день после ее отъезда Леон уехал с женой в Италию.

В одном доме на улице Святого Доминика, в прекрасной комнате, убранной с тем строгим изяществом, по которому можно составить себе мнение о тех, кто в ней обитает, перед пылавшим камином в кресле расположилась дама, одетая в бархатный капот, подбитый мехом, на голове ее был прелестный кружевной чепчик. Она сидела, протянув ноги к огню. На дворе стоял январь, холод был очень чувствителен, но он не проникал в эту теплую, прекрасную комнату госпожи де Фиервиль, потому что именно к ней мы привели читателя.

Возле тетки Леона стоял столик, на котором лежали книги и все принадлежности для письма. Но она не писала теперь и не обращала внимания на книгу, которую бессознательно держала в руках: она, казалось, была погружена в свои размышления, когда лакей пришел ей доложить, что господин Дюмарсель просит позволения ее видеть.

При этом имени госпожа де Фиервиль не в силах скрыть некоторого волнения, но, тотчас же овладев собою, говорит слуге:

— Просите господина Дюмарселя.

Мы уже давно не встречались с этим человеком, который с такою предупредительностью, с таким великодушием помог тогда Сабреташу, предоставив ему работу, и тем самым дал ему средства к безбедному существованию.

Он почти не изменился. У него все тот же важный, благородный вид, но на лице его, более, нежели когда-нибудь, видны следы грусти, и он, кажется, с трудом борется с овладевшим им унынием.

Господин Дюмарсель вошел, поклонился и сел, причем так, как только садятся в доме у самых близких знакомых.

— Здравствуйте, мой милый Арман, — сказала с притворной улыбкой госпожа де Фиервиль, — вы опять возвратились в Париж?

— Да, сударыня, я вернулся вчера вечером… и к вам мой первый визит.

— Благодарю вас… Вы надолго отлучались?

— Почти на пять месяцев.

— И… ваше путешествие?

— Окончилось, как всегда! Не имею никакого результата… тщетно, бесполезно!

— Боже мой! Прошло столько лет! Как можете вы еще сохранять надежду? Если вы могли получить какие-нибудь сведения о том, кого вы разыскиваете… вы давно бы их имели. Но после стольких поездок… Столько напрасных розысков… вы видите, что нужно покориться.

— Нет, сударыня, я не могу. У меня нет вашей твердости, вашего мужества… и в особенности у меня нет вашего сердца. Найти мою дочь — это цель моей жизни… моя единственная мысль… Зачем перестану я отыскивать ее? Разве у меня были когда-нибудь доказательства ее смерти? Какие обстоятельства могут заставить меня думать, что она сделалась жертвой какого-либо несчастья? Дочь моя и кормилица ее исчезли, вот все, что я знаю. Разве этого достаточно, чтобы я сказал себе: «Дочь моя умерла, нет более надежды отыскать ее?» Нет, нет, напротив, что-то говорит мне, что моя маленькая Клотильда жива. Поэтому лучше слушать этот тайный голос, хотя бы он меня и обманывал, нежели голос холодного рассудка, не оставляющий мне ничего, кроме горя и сожалений.

— Ах, боже мой! Милостивый государь, я никак не желаю увеличивать вашего горя… и говорю только, что после стольких лет, если бы можно было достать какие-нибудь сведения, они бы были у вас. Если эта кормилица жива еще, почему же вы никогда ничего о ней не слышали?

— Кормилица эта, вероятно, умерла, потому что, если бы было иначе, она, зная мое имя, мой адрес, непременно написала бы мне. Очень может быть, что Пиеретта Жерар умерла, но из этого нельзя заключить, чтобы умерло и дитя, которое я ей доверил. Ах, Адель! Если бы вы меньше заботились о зашей репутации… и имели бы более любви к этой бедной девочке, ничего бы этого не случилось.

— Как жестоко с вашей стороны так упрекать меня! Точно как будто я виновата, что эта кормилица исчезла с ребенком, которого вы ей поручили. Заставив меня… сделать проступок… за который я и теперь еще краснею… вы находите, что я дурно поступала… стараясь спасти свою честь… стараясь не возбуждать гнева моего отца… который был чрезвычайно строгих правил… и никогда бы меня не простил.

— Как знать! Ведь вы ни разу не пробовали получить его одобрение для нашей любви. О! Теперь я хорошо знаю вас, но тогда мы были оба молоды, и я любил вас страстно. Очутившись случайно одна со мной в деревне… вы пали в минуту слабости. Я не желал ничего более, как сделаться вашим мужем… Я хотел идти просить вашей руки у вашего отца.

— Да, рассказав ему, что случилось? Он бы вас славно принял!

— Когда отец девушки имеет дело с честным человеком, он всегда кончает тем, что прощает… Тогда у меня еще не было состояния, это правда, но у меня было всеми уважаемое имя. Вы умоляли меня подождать… я вам повиновался… Ах, если бы я знал тогда, что вы готовились быть матерью, я бы послушался только голоса долга, я бы все рассказал вашему отцу.

— Да… и он бы запер меня в монастырь.

— Нет, теперь не запирают более девиц в монастыри… Наконец вы мне сказали, что проступок ваш имел последствия и обещали вверить мне ваше дитя.

— Я сдержала слово, милостивый государь, эту маленькую девочку отдали вам.

— Да, и без всякого затруднения… Вы так спешили от нее избавиться!

— Не хотели ли вы, чтобы она воспитывалась в доме моего отца?.. Это было бы хорошо, после всех предосторожностей, которые я должна была употреблять, чтобы скрыть свой стыд!..

— Ваш стыд! Да, вы стыдитесь быть матерью! Звание такое почетное, такое благородное, такое сладостное, по которому вздыхают множество женщин. Звание матери, часто заставляющее их забывать дни, недели перенесенных лишений, для вас же оно было только стыдом!..

— Но, милостивый государь, я была не замужем!

— Естественные чувства стоят выше общественных толков!.. Преступная в глазах света… вы тем не менее должны были любить вашу дочь… должны были покрывать ее своими поцелуями и ласками… потому что дитя это не было ни в чем виновато, и ребенок, плод ли она преступной связи или законного брака, имеет одинаковые права на нашу любовь.

— А кто вам сказал, милостивый государь, что я не любила… это дитя?..

— Да? И вы, вероятно, поэтому потребовали, чтобы наша дочь…

— Ради бога, говорите тише…

— Действительно, сударыня, я должен был бы сказать, моя дочь, вы потребовали, повторяю я, чтобы ее отдали к кормилице, подальше от Парижа… Вы так боялись встретиться с нею!..

— Предосторожность эта была необходима, вы сами тогда на это согласились…

— То есть я имел слабость уступить вашим желаниям. Побывав в Монпелье, я случайно познакомился там с одними добрыми крестьянами, жившими в маленькой деревушке недалеко от города… Во время моих прогулок я часто останавливался в домике Жерора, отдохнуть и поесть прекрасных пирожков, которые пекла его жена. У Пьеретты был ребенок, но как эти добрые люди были небогаты, то они искали взять себе еще дитя в питомцы. Я пошел к ним и предложил крестьянке взять воспитывать к себе мою дочь. Она с радостью согласилась, поехала со мной в Париж, взяла девочку и увезла ее к себе. Прошло два года… я часто видел мою Клотильду… она была прелестна… бедное дитя, она меня уже знала и любила… Что же касается вас, то вместо того, чтобы спрашивать у меня о вашей дочери, вы стали удаляться от меня… стали избегать моего общества.