А благообразный, почтенный клерк с мозолями от боевой маски закончил обедать и сидел, отдуваясь, переваривая употреблённую пищу, добавив к стоимости заказанного мелкую монетку за право пока не освобождать протертый мокрой тряпочкой стол.

Так он сидел до тех пор, пока в трактир не вошёл, вздёрнув носик, с остатком былого умишка старик, утративший силы носить дворянскую шпажку, но сохранивший их для золочёной щёгольской перевязи. Тут клерк встал и вышел. Старичок остался в трактире, а клерк взобрался в свой экипаж и, когда кучер тронул пару застоявшихся лошадей, белолицый испанец наклонился и поднял с пола кареты свёрнутый в трубку лист плотной бумаги, стянутый синей ниткой.

В отличие от коротышки, приготовления «клерка» были скудны и неинтересны: он просто ждал. А вот его появление, опять же в отличие забавного старого чудака, обойти вниманием невозможно.

Заморский наёмник, бульдог, один из тех, о которых Бэнсон услышал на балу мертвецов, ждать умел - и дождался. Очередная ночь, опустившаяся на Плимут, принесла с собой чёрную, гулкую, с затяжным ливнем грозу. В полночь, когда всё живое покинуло улицы оцепеневшего города, к обречённому дому подобралась повозка-фургон, на каких обычно странствуют бродячие цирковые актёры.

В кромешной тьме единственным освещением были вспарывающие низкое небо молнии. Пользуясь их внезапными, кратковременными посверками, фургон добрался до конечной цели своего путешествия: приметному, слегка покосившемуся забору. Однако для закутанного в тяжёлый плащ возницы и одного одетого во всё чёрное, а оттого совершенно неразличимого пассажира забор не был достаточным ориентиром. Они, спрыгнув на землю, несколько раз, во мгновения слепящего света молний, подавали коней то вперёд, то назад, пока наконец не достигли точного, выверенного места. После этого возница закрепил колёса, лишив их подвижности, а пассажир влез обратно в фургон. Он там щёлкнул чем-то, и вдруг - о, если бы этот фургон видели в ту минуту кто-нибудь из полицейских или просто мирных обывателей, - они бы от изумления онемели! - плоская крыша разделилась посередине и, наподобие опрокинутого на спину шкафа, поднялась к небу двумя длинными створками. Небо немедленно обрушилось водопадом в чёрные недра кареты. И едва лишь ударила новая молния, в этих недрах на миг осветилось похожее на паука невиданное устройство, напоминающее древнюю боевую баллисту. В сущности, оно и было баллистой, только вот на край длинного рычага-лопаты, вместо метательного снаряда уселся тот самый пассажир, в чёрной и теперь уже мокрой одежде. Он хлопотливо пробежался ладонями по груди, подмышками, бокам, коленям и щиколоткам, сел поудобнее и чем-то щёлкнул. У ног его, по сторонам пяток, - два слева и два справа, - выдвинулись и замерли четыре металлических клина - острые накладные когти. На ладонях, на спрятанных под кожаными перчатками стальных пластинах так же вскинулись и замерли в послушном ожидании два лезвия - короткие, клиновидные, слегка подогнутые к запястьям, - как будто у объявившегося в Плимуте ночного оборотня выросли в лапах два добавочных пальца. Зловещий затейник притаился и замер. Когда блеснула новая молния, он едва заметно пошевелился, отсчитал короткое время - и нажал на невидимый рычажок. Тотчас язык баллисты неторопливо, но всё более ускоряясь, обнаруживая скрывавшуюся в калёных пружинах могучую силу, взмыл вверх, унося в падающий с неба ливень задержавшего на миг дыхание человека.

Время было отсчитано точно, и, когда ложка баллисты бросила живой снаряд перед собой вперёд-вверх, над Плимутом прокатился оглушительный удар послемолниевого грома. Треск и грохот ещё разламывали небо, а унёсшийся в чёрную бездну скорчившийся человек, растопыривший в полёте колени и локти, гигантской, неведомо откуда взявшейся летучей мышью упал на деревянный скат двухэтажного спящего дома. Гром начисто стёр звук его «приземления» и, впившись когтями в старую кровлю, человек замер.

Замер. Невидимый в темноте, улыбнулся. Ливень хлестал, струи воды мгновенно пропитали одежду, а невиданный путешественник слизывал с губ дождевые капли, сидел неподвижно и улыбался.

Когда крыши города осветила новая молния и навалился на эти же крыши неотвратимо следующий за молнией гром, пришелец, раскачав, вытянул из дерева впившиеся в него когти и, быстро, ловко, как чёрный жук, или кузнечик, или та же летучая мышь пробежал до края крыши - быстро, легко, - по мокрому, скользкому скату. Когда гром иссяк, жук-кузнечик- летучая мышь, свесившись с кромки крыши, уже влезал в выдавленное чердачное окно. Очутившись в сухом и чёрном чердачном чреве, пришелец убрал, щёлкнув, когти и, осторожно ступая, двинулся вдоль стены.

Дом спал. Человек, притаившийся на чердаке, достал наточенный до бритвенной остроты нож, вставил конец лезвия в щель потолочного люка и осторожно отпахнул створку. Прислушался. Потом бесшумно и медленно стал спускаться по вертикальной узенькой лестнице.

Через минуту он попал в прихожую, где слева от входной двери стоял старый сундук, а справа была та самая лестница на чердак. Прямо перед пришельцем был коридор, или небольшой вестибюль, в дальней стене которого виднелись две двери, ведущие в жилые покои. Именно виднелись, так как вестибюль был освещён неровным, мерцающим светом. Свет шёл откуда-то сбоку, из невидимой пришельцу части вестибюля. Человек в чёрном достал из внутреннего кармашка зеркальце в пробковой мягкой оправе и, склонившись к самому полу, осторожно выдвинул зеркальце за угол. Да, в торце вестибюля, у дальней стены, сидел бодрствующий монах. При свете одинокой свечи, низко склонившись, он читал какую-то книгу. Человек в мокрой чёрной одежде знал достаточно об обитателях дома для того, чтобы присутствие сторожа не стало для него внезапным открытием. О том, что этот монах - именно страж, говорило ещё и то, что он намеренно не давал себе заснуть: на самом краю чуть наклоненной к нему столешницы, от верхней кромки до нижней, была выточена канавка. Монах, не отвлекаясь от чтения, запускал по этой канавке небольшой металлический шарик. Оставленный на верхнем краю столешницы, шарик неторопливо скатывался вниз, и внизу он непременно должен был попасть в чернеющее в конце канавки отверстие - но не попадал: машинально, одним бесконечно повторяющимся движением монах подставлял руку, ловил вкатывающийся в неё шарик и снова поднимал его вверх, к началу пути.

Человек за углом медленно, стараясь не шуршать одеждой, убрал зеркальце. И снова хищная полуулыбка выползла на его лицо. Приподнялись набитые фехтовальной маской мозоли. Он прекрасно умел мгновенно и тихо убивать вот таких, старающихся не уснуть сторожей, а потом проникать в тёплые, тёмные жилые покои и неторопливо, бесшумно закалывать спящих. Он всегда делал это заученно и машинально, вот так же, как читающий книгу монах сейчас оперировал своим шариком.

Итак, бульдог спрятал зеркальце, и вместо него приготовил тяжёлый и длинный метательный нож. Он взял его в правую руку и поднял над головой. Развернулся боком. Невесомо шагнул в освещённое пространство коридора и коротко, с силой махнул рукой. Грудь монаха была прикрыта толстой книгой, и прицел броска ночной гость взял выше её. Нож ударил прямо в лицо, и прямое, длинное лезвие с искусно втравленной по обеим сторонам шероховатостью* (когда пальцы не скользят по лезвию, бросок получается далёким и точным) почти на дюйм выскочило из затылка. И в ту же секунду быстро и ловко, как кошка, испанец метнулся вперёд - подхватить падающее тело. Шума в таких делах он не допускал.