А. приложил ухо к дырке в доске, он узнал от О., что толстая камеристка нырнула со своей госпожой за изразцовую печь, обе головой вперед. Они не дышали, когда солдатские сапоги гремели совсем рядом. Ночью Каргель и Эбли вытащили их из щели и в мешках отнесли через задние ворота мимо клоаки в конюшню пивоварни, где и спрятали до лучших времен».

Солдат куда-то перебросили. Камеристка с госпожой снова оказались в замке.

Он был опустошен.

Пришло время, когда место кухни занял рассказ о кухне, а круглый стол уступил место рассказам о круглом столе.

Предметы стушевались. Многозначащий замок стал знаком, лишенным смысла. Он то и дело мелькал в рассказах о замке. Дорожки парка заросли бурьяном.

Пустая карета вросла в землю, рессоры за красными колесами просели.

Рассказы что-то собирают и складывают. Повсюду одни обломки. И не на чем уже остановить взгляд, даже на том, что само лезет в глаза.

Комнаты заперты, Картины почернели. Рассказ про кухонное окно, через которое князь заглядывался на Розалию Ранц, звучит как небылица.

От чугунных плит веет холодом.

Мария Ноймайстер — призрачный образ Марии Ноймайстер.

В полях уже не поют перепела.

Рассказ о большой трапезе иссяк. С этой историей простились навсегда.

Если она длится дольше, чем вкус, ее слушают с недоверием.

Вековечная эра каплунов оказалась короткой.

Учитель Фауланд навсегда захлопнул свою книгу.

В ванной нет обойной ткани.

Чудовища из китайской гостиной куда-то уползли.

Оранжерея и камелии исчезли.

Кончается все то, что приходится дважды выманивать из-за изразцовой печи. То, что назначает себе долгий век, ветшает быстрее. Зримо напоминают о себе дверь, окно, лестницы, ванна, стол, колокол, карета, плиты очага, серебряные вертела, сбруя, кафедра, бельевые веревки, каменная ванна, гладильные доски, серебряный кувшин, персиковое дерево, фарфоровые блюда, кухонная печь, серебряная вилка, арочные своды, оба входа, балкон.

Никто не знает, когда Грес расстался с клоакой.

А. бродит по замку и ищет нож за изразцовыми печами.

Это — последняя тайна. Она еще причастна былой связи вещей.

Все остальное похоже на всполошенных летучих мышей.

Нежники окружают сцену.

На ней сменяют друг друга фигуры.

Между тем еще можно погреметь гирями башенных часов, но часы не бьют, и заржавевшая стрелка неподвижна, как будто время на старом дворе спит.

— Чтобы время не заснуло, — сказала графиня, — сегодня мы начистим до блеска изразцовые печи.

— Время не может заснуть, пока бич нежников свистит в воздухе и крушит созвездия, — заключил О., когда вместе с А. обнаружил подземный ход под обломком свода, повисшим на сплетенных корнях дуба. Они немного углубились в подземный коридор и остановились, когда в сыром мраке погасла свеча. Им удалось установить, что коридор имеет множество разветвлений. Они засыпали вход.

Теперь им иначе виделись поляны и парк.

— Когда вздуваются жилы, зримо проступает гнев, который скопился под солнцем, — сказал О. и помянул нежника Синьку.

Грес сидел возле прудов и думал о смене времен. Все свои ночи с тех пор, как замок стал замком, он проводил на крышке клоаки. Он ел под навесом и ждал, когда в замке погаснут огни. Он все видел с другой стороны. Замок был недоступен ему, и по двору проходила граница, которую он не мог перейти. Ночью на него не падал ни один луч иллюминации. Он чувствовал страх перед золотыми часами Целестина, и ему не дано было съесть ни крошки из того, что готовила Мария Ноймайстер. Ему никогда не позволялось делать то, что делали Каргель и Эбли. Он был чужим для замка, хотя без замка не имел бы ночлега. Он завидовал каплунам князя.

Нет, он не хотел работать, а если бы и захотел, для него не нашлось бы работы. Ее можно иметь лишь там, где тебя признают частью сообщества. А он — не то, у него не было ничего кроме черной куртки и черных штанов. Он никогда не понимал, почему на него бросаются собаки. Но думал, что собак без людей больше не существует.

Это другое время знаменовали для Греса купальщики. Он сидел в тальнике и разглядывал их. Ночь он поменял на день. В новое время ему нужен был свет, хотя он еще не мог переделать себя и прятался от света.

Никто уж теперь не опускает глаза, как Розалия Ранц. Он часто простаивал под ее окном. За укрывшими его кустами уже нет глухой стены. Наступит время, когда некому будет наказывать. Все будут купаться в большом пруду, но для такого зрелища у него слабоваты глаза, приученные к ночной тьме. Может, Цэлингзар подаст какую весть. Он видел, как Цэлингзар уходил из замка утром того дня, когда в большую ель ударила молния.

Девушки в пруду боялись его — как чего-то старопрежнего. Их пугали его взгляд и красный язык. Они не понимали, что он видит в них нечто новое. И хотя его взгляд был устремлен далеко вперед, им казалось, что он следит за ними. Они забрасывали его комьями ила. Но он продолжал сидеть в кустах. Ему казалось, он видит то, чего никто до него не видел. Он-то знает, куда повернет природа.

А. заметил, как сверкают изразцы печей. Ночью он решил осмотреть большую печь в комнате герцогини, куда он до сих пор не осмеливался войти. Широкий рельефный цоколь ее возвышался почти до плеч А., он был покрыт позолотой и живописным орнаментом, изображавшим растения двух видов. Сверху шла кайма с названиями каких-то людоедских растений — Trophis anthropophagorum и Solanum anthropophagorum. Верхняя часть тоже представляла собой рельефную колонну, но уже с вазой, увитой пышным растительным орнаментом, на вазе была крышка, из-под которой торчала вилка с четырьмя зубцами.

О. вошел вслед за А.

Когда А. вскарабкался на печь, О. сказал ему, чтобы тот не искал больше нож: О. видел его в руке старика Греса. Может быть, он достался старику от Анны Хольцапфель, она же рассказывала, что узнала от священника, о чем с ним говорила герцогиня, лежа на красном бархате алтарной ступени. Оказывается, она вырвала нож из груди своего мужа и хранила при себе до тех пор, пока владела замком. Она велела спрятать его за печью, потому что знала: его появление всегда возвещает переворот и смуту. В случае ее смерти нож надо было передать в надежные руки церкви. О. громко рассмеялся и, увидев вилку с четырьмя зубцами, подумал о том, что такую же, только из казуаринового дерева, носят с собой нежники. Если бы А. знал песню нежников про людоедов, он бы понял, что они — отцы, потому что у них вся власть, они налиты почечным жиром, они наследуют силу, отнимаемую у других, они настоящие едоки, которым не нужно кулинарное искусство, потому что они глотают все как оно есть. Они прокладывают свой победный путь зубами, которые грызут все без разбора.

Когда А. и О. вышли из комнаты, где А. искал разгадку, они увидели Лукаса, спавшего под дверью, которую ему когда-то поручили охранять.