Как живут они в новом доме? По-прежнему ли дружат с дикими травами и змеями. Ведь они были приобщены к жизни вселенной. Приходит, однако, час, и в девушке просыпается женщина. Она мечтает выставить, наконец, кому-то «девятнадцать». «Девятнадцать» тяжелым грузом лежит на сердце. И появляется какой-нибудь дурак. И впервые глаза, столь проницательные, ошибаются и наделяют его всеми достоинствами. Если дурак рифмует строчки, его принимают за поэта. Верят, что ему мил этот расшатанный паркет, верят, что он любит мангуст, верят, что ему льстит доверие гадюк, разгуливающих под столом между его ногами. Отдают ему свое сердце — дикий сад, ему, который любит лишь благоустроенные парки. И дурак уводит принцессу в рабство.

VI. В пустыне

1

Эти тихие радости были нам недоступны в Сахаре, — гражданские летчики, узники песков, неделями, месяцами, годами мы совершали рейсы от форта к форту и редко по одному и тому же маршруту; здесь, в пустыне, не могло быть и речи о таких оазисах: сады и девушки — какая сказка! Конечно, там, где, покончив раз и навсегда с работой, мы начнем новую жизнь, нас поджидали тысячи девушек. Конечно, там, среди мангуст и книг, они постепенно развивали в себе утонченные чувства… Конечно, они становились все прекраснее.

Но я знаю, что такое одиночество. За три года в пустыне я познал его вкус. В пустыне страшит не то, что молодость угасает среди камней и песков, — здесь кажется, что весь мир стареет вдали от тебя. Деревья покрылись плодами, созрели хлеба на полях, женщины уже стали прекрасными. Но время бежит, поспешить бы с возвращением… Но время бежит, а тебя задерживают вдали… и дары земли скользят меж пальцев, как тонкий песок дюн.

Люди обычно не чувствуют бега времени. Они живут как бы в затишье. А вот мы ощущали бег времени даже на стоянке, когда мы преодолевали вечно несущиеся вперед пассаты. Мы были похожи на оглушенного стуком колес в ночи пассажира скорого поезда, который по пучкам света за окном догадывается, что перед ним проносятся поля, деревни, родные волшебные места, но он ничего не может удержать, потому что находится в пути. Так и мы, слегка возбужденные, ощущая еще в ушах шум полета, чувствовали себя в пути, несмотря на тишину стоянки. И наперекор воле ветра, слушая биение своих сердец, мы ощущали, как нас уносит в неведомое будущее.

Присутствие повстанцев делало пустыню еще более враждебной. Ночи в Кап-Джуби были рассечены на четверти часа, как боем склянок: здесь и там, согласно уставу, громко перекликались часовые. Затерянный в районе непокорных племен испанский форт Кап-Джуби оберегал себя от неведомых опасностей. А мы, пассажиры этого слепого корабля, мы прислушивались к нарастающим то здесь, то там звукам переклички, кружившим вокруг нас наподобие морских птиц.

И тем не менее мы любили пустыню.

Если поначалу она — только пустота и безмолвие, то потому, что не отдается случайному любовнику. Даже обыкновенная деревня раскрывается не сразу. Если не отказаться ради нее от всего света, если не вжиться в ее обычаи, порядки, споры, так и не увидишь в ней того, что видят те, кому она родина. Больше того, в двух шагах от нас человек замуровывается в монастырской келье и живет согласно правилам, известным только ему, — этот человек уже находится как бы в тибетской пустыне, в отдалении, куда нам никогда не добраться ни на каких самолетах. Зачем посещать его келью?! Она пуста. Мир человека — в нем самом. Так и пустыня вовсе не состоит ни из песка, ни из туарегов, ни даже из вооруженных ружьями арабов…

Но вот сегодня мы почувствовали жажду. И только сегодня мы открываем, что колодец, о существовании которого нам давно уже известно, оживляет все вокруг. Так невидимая женщина может зачаровать целый дом. Колодец влечет издалека, как любовь.

Пески вначале кажутся пустынными. Но наступает день, когда, опасаясь набега повстанцев, мы как бы обретаем способность читать в складках огромного бурнуса пустыни. И набег повстанцев преображает пески.

Мы включились в игру, приняли ее правила, игра формирует нас на свой лад. Сахара отныне в нас самих. Сблизиться с ней — это не оазис посетить; это — поклоняться воде, как богу.

2

С первого же рейса я познал вкус пустыни. Ригель, Гийоме и я потерпели аварию около небольшого форта Нуатшота. Этот маленький военный пост в Западной Африке был в то время оторван от жизни, как островок, затерянный в море. Старый сержант и его пятнадцать сенегальцев жили в нем затворниками. Сержант принял нас, как посланцев неба:

— Ах! Не могу сказать, как это меня волнует, — слышать ваши голоса… Ах! Не могу сказать, как это меня волнует!

И в самом деле, это его взволновало: он плакал.

— За полгода — вы первые… Мне доставляют припасы раз в полгода. Иногда — лейтенант. Иногда — капитан. В последний раз — капитан…

Мы еще не пришли в себя. Мы находились в двух часах от Дакара, где нас ждал завтрак, когда поломка подшипника изменила нашу судьбу и мы как из-под земли выросли перед плачущим старым сержантом:

— Ах! Пейте! Какое удовольствие угощать вас вином! Подумайте только! Когда капитан проезжал здесь, мне нечем было угостить капитана.

Я написал об этом в одной книге, но это не было моей выдумкой. Сержант сказал нам:

— В последний раз нечем было даже чокнуться… И мне было так стыдно, что я просил сменить меня.

Выпить! Торжественно выпить с тем, другим, который весь в поту соскочит со своего верблюда. Полгода человек живет ради этой минуты. Заранее в течение целого месяца до блеска начищают оружие, скоблят все — от погребов до чердаков. И, уже за несколько дней, чувствуя приближение благословенного часа, неутомимо вглядываются в горизонт с высоты террасы, чтобы обнаружить пыль, обволакивающую приближающийся отряд, — летучий эскадрон Атара…

Но вино кончилось: невозможно отпраздновать встречу. Нельзя чокнуться — и человек чувствует себя обесчещенным.

— Яс нетерпением жду его возвращения. Я жду его…

— Где он, сержант?

И сержант указывает на пески:

— Неизвестно, он повсюду — наш капитан!

Была в моей жизни и эта ночь, проведенная на террасе форта в разговоре о звездах. Больше наблюдать было не за чем. Звезды присутствовали здесь в полном составе, как при полете, — только стояли неподвижно.

В полете, когда ночь так хороша, забываешься, перестаешь управлять — и самолет мало-помалу накреняется влево. Думаешь, что он еще в горизонтальном положении, как вдруг под правым крылом замечаешь