Новые сенаторы — Вителлий, Тит, Нерва, Веспасиан, Терпиллиан — имели в жизни только одну цель: обогащение. А для этого надо было нравиться Нерону.

Вителлий и Нерва сопровождали его в ночных похождениях, участвовали в изнасилованиях. Их не останавливало даже если жертвой становилась жрица богини Весты, одна из тех девственниц, что должны блюсти абсолютную чистоту под угрозой быть погребенными заживо! Что же говорить о простых женщинах или девушках, попадавшихся им на пути в темных переулках? Их валили наземь и бесчестили.

И это наш император, которому, как надеялся Сенека, были нужны его советы. Новоиспеченные сенаторы состязались в низости, чтобы получить деньги и власть. Что могли с этим поделать два старика — Сенека и префект преторианцев Бурр? Их влияние таяло с каждым днем, ускользало не только к сенаторам, молодым сотоварищам императора по разгулу, но, что еще хуже, к вольноотпущенникам.

Бывшие рабы в одно мгновение, благодаря одной строке в завещании их хозяина, превращались в свободных людей, входили в окружение Нерона, опьяняли его своим угодничеством, ослепляли лестью и неумеренным восхищением. Они были озабочены только наживой. Хотели забыть рабское прошлое. Значение слова «добродетель» было им неизвестно. Эти люди были несправедливы и высокомерны по отношению к тем, кто оказывался в их власти, поскольку на собственной шкуре испытали несправедливость и высокомерие. И продолжали оставаться рабами тех, кто был могущественней, чем они.

Они становились распорядителями в императорском дворце, занимались дорогами и акведуками. В их ведении была и спальня Нерона — они поставляли ему девственниц и прекрасных юношей и знали много секретов и тайн. Они угодничали и перед Поппеей, потому что она могла влиять на императора. Презирали Октавию, потому что она была супругой властителя, которую предстояло устранить, чтобы Нерон мог жениться на Поппее.

Сенека ненавидел вольноотпущенников, а они боялись и остерегались его, делая все, чтобы удержать философа подальше от императора. Мог ли Сенека соперничать с молодым Спором, «суженым» Нерона? Или с Геллием, Фаоном, Петином, Пифагором, Поликлитом, Эпафродитом, каждый из которых был готов для Нерона на любое, самое черное преступление, на самую грязную работу, устраивал ему самые извращенные свидания, самые безумные оргии, погружался вместе с ним в порок и разврат, не сдерживаемые никакими моральными соображениями? Ими двигало лишь восхищение Нероном, соразмерное количеству благ, которые можно было из него извлечь. А блага эти были неисчислимы. Даже если Нерон переставал доверять кому-то из них, как было с Палласом, служившим Агриппине, опальная персона сохраняла свои богатства. Паллас оставался одним из самых богатых людей в Риме.

Что общего мог иметь с ними Сенека, некогда имевший такое влияние на окружение Нерона?

Философ задавался вопросом: где пределы богатства, о которых он говорил, что они должны быть обозначены мудростью «Бедняк — это не тот, кто обладает малым, но тот, кому нужно больше, чем у него есть».

Кто сегодня во дворце Нерона был способен услышать глас мудрости?

27

Я тоже часто забывал уроки, данные мне моим учителем. А ведь я отдавал себе отчет в том, что Нерон жесток и развращен. Мне было известно все, что касалось преступлений, совершенных по его приказанию. И я упрекал Сенеку в попустительстве императору, чья натура становилась день ото дня все более дикой и порочной. Но я был молод, кровь еще играла во мне. А Нерон был сыном Аполлона, принцем Молодости, и его бурлящая жизненная сила, его дарования и вкус к наслаждениям меня притягивали.

Я входил в императорский дворец со смешанным чувством тревоги и восторга. С тоской и нетерпением ожидал я, когда речи, музыку и пение сменит оргия. Я осушал свой кубок, который рабы Нерона тут же наполняли винами из Фалерна и Альбы, Кампании и Лацио, Этрурии и Сицилии.

Взор мой затуманивался. Душа засыпала. Чувства и желания пробуждались. Губы увлажнялись, когда ко мне приближались девственницы или эти нежные юноши, с детства обученные их хозяевами искусной игре пальцами, губами, членом. Они были опытны, как старые проститутки, зазывающие клиентов у дверей дома терпимости, и в то же время обладали обаянием невинности, которому я не мог противостоять. Где я находился?

Мое тело оставалось равнодушным к тому, был ли Нерон милосердным императором, поэтом, талантливым музыкантом или фигляром, попирающим достоинство властителя и развращающим Рим восточными и греческими безумствами. Когда он жестом отстранял от себя молодых прелестников и начинал петь, я аплодировал ему так же горячо, как августианцы и неронианцы. Я был пьян от наслаждения и благодарен императору, великодушному хозяину и распорядителю этого праздника утех. Он призывал к себе, к подножию своего подиума поэтов и музыкантов, чьи талант и красота гасили последние искры сознания, которое еще смущало меня.

Особенно мне нравился Петроний. Он был молод, но уже занимал ответственные должности, с которыми, как утверждали, отлично справлялся. Насмешливым тоном он рассказывал сатирические истории, и я завидовал его таланту. Я смеялся проделкам одного из его персонажей, обаятельного и порочного Гитона, заставлявшего мучиться от ревности своих любовников, то бросая их, то снова призывая, играя с ними, прежде чем отдаться. Петроний, со свойственным ему злым остроумием, высмеивал богатых и вульгарных вольноотпущенников, дающих пиры, чтобы доказать самим себе, что наконец они стали свободными и уважаемыми людьми, хотя их гротескная неотесанность проявлялась в каждом жесте, в каждом слове.

Было видно, что Нерону нравится «Сатирикон», этот каталог оргий и пороков. Я покидал дворец, шатаясь, часто опершись на руку Сенеки, поддерживаемый нашими рабами, и желание возвращалось ко мне при виде стройного силуэта одного из них и зова, который я читал в его глазах.

Затем следовало пробуждение, с тяжелой головой, утомленным телом и чувством, что жизнь утекает, как вино из разбитой амфоры. И на дне ее, как говорил Сенека, не остается ничего, кроме осадка.

Мой взгляд менялся. Рабы, бесшумно суетившиеся вокруг меня, неслышно ступали по мраморным плитам, представлялись теперь обыкновенными мужчинами и женщинами, а не инструментами, способными служить и давать наслаждение.

Мы признаем их равными себе, существами того же порядка, некоторых отпускаем на волю. И тогда они, став богатыми и могущественными, начинают распоряжаться в императорском дворце. Я часто задавался вопросом, кто решает, кому из них расстаться со своей рабской долей, а кому суждено навек оставаться бесправным. Я вспоминал, например, о Нолисе, вольноотпущеннике, управляющем моим поместьем в Капуе, человеке такого преклонного возраста, что ему довелось знать Гая Фуска Салинатора, претора Красса, который во времена Цезаря участвовал в войне Спартака. Он рассказал о кровавых сражениях того времени и о суровой каре, постигшей мятежников, шесть тысяч которых были распяты на столбах вдоль Аппиевой дороги.

Я был как раз в таком расположении духа, когда узнал, что префект города Педаний Секунд, друг Сенеки, убит одним из своих рабов.