Ясного ответа от Сенеки я не добился. Казалось, его мучили сомнения. Иногда он соглашался, что гнусность Нерона, явленная и подтвержденная убийством матери, может только усугубляться, пороча и извращая государственную политику. И от этого неистовства во зле укрыться будет негде.

Он опустил голову и тихо сказал:

— Я говорил тебе, Серений, я и мои друзья — а следовательно, и ты — ничего не значим в глазах человека, стремившегося во что бы то ни стало убить свою мать и бравшегося за дело несколько раз, прежде чем добиться цели.

— Но ты помогал ему отмыться от этого преступления, Сенека!

Он наморщил лоб и развел руками.

— Смерть Агриппины была необходимостью. Это был единственный способ ликвидировать угрозу, нависшую над страной из-за противостояния между матерью и сыном.

— То же самое ты говорил об убийстве Британика.

— И тогда, и сейчас нам грозила гражданская война.

— А сегодня вершитель человеческих судеб поет и декламирует на сцене, как греческий комедиант!

— Зато никто не преследует и не ссылает людей.

— Все еще впереди…

— Все может быть, это правда. Императору только двадцать три года. Он едва начал ходить своими ногами.

— По колено в материнской крови.

— Но ведь мы и рождаемся в крови, Серений. Это закон природы.

— Он в ней захлебнется!

Сенека, казалось, меня не слышал.

После долгого молчания он заговорил о Поппее, которая уступала всем желаниям Нерона, вплоть до самых извращенных, как простая рабыня, во имя главной цели — замужества. Но сначала нужно было добиться, чтобы Нерон развелся с Октавией.

— Он ее убьет, — сказал я.

— Она дочь императора.

— Он найдет повод. А ты напишешь письмо в сенат, чтобы его оправдать!

Я пожалел, что так больно ударил Сенеку. Однако он не казался сильно оскорбленным, напротив, улыбаясь, напомнил, что человеческая душа — лабиринт, полный закоулков и тупиков.

Нерон, которого я считал чудовищем, по мнению Сенеки, тоже страдал от угрызений совести и тревоги. Каждый день он призывал к себе магов и астрологов. И дрожал от страха при известии, что какая-то женщина разродилась змеей или была сражена молнией в момент совокупления.

Однажды солнце не показывалось целый день; в другой раз молния ударила по Риму и чудовищный грохот прокатился по городу, многократно повторяясь эхом. Нерон был так перепуган, что забился в угол в самом дальнем зале дворца, стуча зубами от ужаса. Он уверял, что с тех пор, как умерла Агриппина, его преследуют фурии-мстительницы, они размахивают бичами и тычут в лицо горящими факелами. Это мать мучила его, чтобы пробудить в нем угрызения совести.

Он кричал, что виноват, что никогда ни одну женщину он не будет любить так, как свою мать, что он восхищался ею, готов был ей служить, исполняя каждое желание. Но почему она стремилась править вместо него, превратить его в марионетку? Почему она выбрала себе в союзники Британика, Октавию и этого Рубеллия Плавта? Почему она хотела вырвать императорский жезл у него, сына Аполлона?

— Нерон всего лишь испуганный человек, — сделал свой вывод Сенека. — Шумом, звуками песен и кифары он стремится заглушить голос совести, напоминающий ему об Агриппине. Он спасается бегством. Я попытаюсь успокоить его. Речь идет об интересах Рима.

Он взял меня за плечо.

— Хотя, может быть, уже слишком поздно, Серений.

25

Рим стал неузнаваемым.

Я шел переулками, загроможденными повозками с огромными кусками мрамора. Нерон затеял перестройку дворца. Предполагалось пристроить к нему гимнастический зал, актерскую школу, школу игры на кифаре и зал для гладиаторов. По его приказу были расширены дорожки цирков, подняты трибуны амфитеатров на Марсовом поле и начато строительство гигантского храма в честь бога Аполлона, сыном которого, подобно египетским царям, он себя считал.

Сенека оказался прав: было слишком поздно пытаться остановить Нерона, отдавшегося на волю своих страстей.

Впрочем, население города, как казалось, было целиком на его стороне. Горожане не возражали, чтобы возы следовали по городу в дневное время, а не только ночью, как было принято раньше. Почти ежедневно происходили несчастные случаи, когда мраморные блоки, перевозимые на телегах, острыми краями ранили людей, отрезали руку или ногу, а то и убивали насмерть. Если поднимался ропот, то преторианцы мечами разгоняли толпу недовольных, а германцы из императорской гвардии теснили ее лошадьми. И повозки продолжали свой путь в квартал Велабр или в долину Ватикана.

Нерон приказал разрушить некоторые инсулы, многоэтажные дома, жильцы которых оказались на улице. Желтая пыль еще столбом стояла над котлованом и оседала на лицах, а внизу рабы уже расчищали площадку, где будут возведены школы, куда уже мечтали войти молодые римляне, не желавшие служить в легионах на границах империи, чтобы снискать военную славу, а предпочитавшие выступать на сцене рядом с императором, привлекая к себе внимание Нерона и зрителей.

В этом на глазах менявшемся городе всякий помышлял лишь об утехах, о легком успехе, об аплодисментах и наградах.

Игры и зрелища следовали одно за другим. Когда закончились ювеналии, Сенека сообщил мне, что тринадцатого октября должны начаться двухнедельные игры, задуманные по подобию греческих. Во время Нероний состоятся состязания гимнастов и возниц. Сам император еще не решил, будет ли выступать, потому что не хотел соперничать с их участниками. Льстецы принялись его убеждать, что все будет, как он захочет, ведь он подобен божеству, величайший из певцов, искуснейший кифаред, самый находчивый и опытный из поэтов, самый умелый возничий квадриги.

Он улыбался, опустив глаза, как бы стесняясь этих похвал, ранивших его скромность. А потом объявил: «Ну что ж, будем участвовать в играх и, может быть, соперничать с остальными».

Императорский кортеж тронулся, и я вместе с ним.

Нерон играл на кифаре, толпа восторженно его приветствовала. Он был сыном Аполлона, новым Дионисом, тем, кто дает Риму хлеб и зрелища. Тем, кто заставляет членов богатых семей как простых граждан спускаться на арену и участвовать в состязаниях. Тем, кто потребовал, чтобы аристократия смешалась с чернью. Игры, устроенные сыном Аполлона, становились одной из главных составляющих императорского культа и политики Нерона.

Я смешался с августианцами, хлопавшими в ладоши в такт движению кортежа. Сзади двигались около пятисот простолюдинов, неронианцев, разделенных на группы, которым было поручено криками и стуком черепков сопровождать рулады императорской кифары и пение. Руководителям групп выдавалось по четыреста тысяч сестерциев, и каждый участник получал вознаграждение. Так стоит ли рисковать жизнью на поле боя?

Ведь даже император более не искал военной славы, предпочитая ей сценическую популярность. На моих глазах ему вручили венок победителя состязаний ораторов, хотя он даже не принимал в нем участия. Но ведь он — сын бога Аполлона и сам воплощенное божество, а следовательно, лучший из лучших.