Ожидая такси, он сидел в холле, заказав чашечку чаю. Сквозь стеклянную карусель дверей проходили люди. Невысокую даму европейского вида, в шляпке, в милых сапожках, захватили стеклянные лопасти дверей, закрутили. Она запуталась, не успела выйти. Ее несло по второму кругу. Она испуганно билась, напоминала залетевшую в стеклянную комнату птицу. Портье кинулся на помощь, остановил дверь, выпустил даму на свободу, и та, растрепанная, поправляя шляпку, села в подъехавшую машину.

Эта сценка позабавила Торобова, и он едко подумал, что ради нее одной стоило посетить Тегеран.

Гробница Хомейни напоминала грандиозную мечеть. Огромный золотой купол сиял, как негасимое солнце. Высокие минареты страстно тянулись в лазурь, словно могучие заостренные стебли. Внутри было сумрачно, прохладно и гулко. Пол был выложен ониксом и агатом. Своды сияли золотом, бирюзовыми и изумрудными мозаиками, изречениями из Корана, похожими на вьющиеся лианы. В центре, окруженная слабым трепещущим светом, стояла гробница. Высокий четырехгранник, затянутый бархатом, окруженный золоченой решеткой. Воздух был пропитан благовониями, словно дымились невидимые кальяны. Было безлюдно. Одинокая женщина в черном замерла у гробницы, прижалась лицом к решетке.

Торобов не приближался, кружил у гробницы, наступая на драгоценные узоры пола. Чувствовал, как из усыпальницы веют неясные силы, исходит необъяснимое тяготение. Думал, чудо породило на свет этого человека. Он взломал мертвящую коросту мира, выпустил на свободу слепящую плазму революции. По сей день она пылает и жжет. И он, Торобов, опален этой расплавленной лавой.

Чудо Хомейни продолжалось. В усыпальнице, укутанная в саван, медленно истлевала плоть, распадались молекулы и волокна. Но дух продолжал животворить. Будил людские души, взрывал ветхий мир, вещал о божественной справедливости. Вокруг усыпальницы вращались народы и царства, двигались армии, кружили эскадрильи. Торобов, как малая песчинка, был захвачен гигантским вихрем. Как крохотная частица, мчался в могучем циклотроне.

Женщина, которая безмолвно молилась у золотой решетки, отошла от гробницы и медленно направилась к выходу. Проходя мимо Торобова, подняла на него глаза. Должно быть, угадала в нем глубокое волнение, замедлила шаг.

– Простите, – сказал он. – Я видел, как вы молились. О чем?

– У меня сын военный. Уехал в Сирию. Уже месяц нет от него вестей. Там много убивают. Я просила имама сберечь сына. Он обещал, что сбережет. – Она двинулась дальше, отражаясь в сияющих узорах оникса и яшмы.

Торобов приблизился к усыпальнице. Над гробницей трепетал фиолетовый воздух, словно в глубине саркофага шла таинственная реакция, рождала свечение. Прозрачные лучи летели в пустыни и степи, проникали в дома и мечети, туда, где гремели взрывы, шла в атаку пехота, дергались стволы артиллерии и «стражи исламской революции», выходя из боя, несли на плечах убитого пехотинца.

Торобов, держась за позолоченную решетку, чувствовал вращение земли. Чудовищный, непомерный водоворот, который затягивал его в свою бездну. Он не хотел туда. Не хотел в разоренную страну, в которой некогда обитали пророки, проповедовали апостолы, а теперь отрезали головы одетым в оранжевые балахоны пленникам. Там русские бомбардировщики пикировали на развалины, турецкие танки скребли гусеницами приграничные горы. Он не хотел туда, куда затягивала его смертельная воронка.

Прижавшись лбом к золоченой решетке, он просил имама, чтобы тот его отпустил. Не держал в обугленных дымящихся землях. Отменил жестокий приказ, направивший его в смертельное странствие.

– Отпусти, отпусти! Во имя Аллаха милостивого и милосердного!

Он не услышал отклика. Удалялся от гробницы, чувствуя узы, привязавшие его к саркофагу.

Он вернулся в отель, так и не получив звонок от Джехана Махди.

Тегеран, огромный, забитый автомобильными пробками, казался завернутым в тяжелый черно-красный ковер. Звучали с минаретов молитвы, звенела музыка. Город готовился к ашуре, когда из домов выйдут толпы и колоннами двинутся по улицам, оглашая воздух стенаниями, побивая себя плетьми, поминая мученическую смерть имама Хусейна.

Торобов замкнулся в номере, ожидая звонок. Испытывал странное недомогание. Ему казалось ошибкой пребывание в этом фешенебельном номере с окном на вечерний Тегеран, в этом бренном теле, сотворенном природой, как и миллиарды подобных тел. Из этого тела невозможно вырваться, сбросить изнурительную телесность, умчаться в иное недоступное бытие.

Он знал, что это бытие существует. Иногда мембрана, отделяющая эту жизнь от инобытия, казалась столь тонкой, что одно усилие, один молитвенный помысел, и в мембране откроется ход в иные миры, и он, ликуя, унесется в безымянную, лишенную пространства и времени бесконечность. Так бывало с ним, когда до обморока он вглядывался в синеву мартовского неба сквозь ветки берез. Когда, обнимая женщину, слепнул от раскаленной вспышки. Когда в слезах стоял у могил бабушки, мамы, жены. И недавно в Ираке, когда сидел под деревом, желая скрыться среди муравьиной тропы. И в бане, на теплой каменной лавке, когда глядел на треугольник зеленой мозаики. И в зимнем саду, где на березу села сойка и он летел за ее голубым крылом, но его полет был оборван звонком телефона. Он верил, что будет мгновение, когда случится чудо и он унесется в таинственное мироздание, «где несть болезней, печалей».

Ночью ему снилось, будто он попал в стеклянную карусель дверей и из них нет выхода. Прозрачные лопасти толкают его по кругу. Он бьется лицом о стеклянную преграду, беззвучно кричит, а его бросает от одного стекла к другому, закручивает в стеклянную круговерть.

Звонка не было и наутро. Быть может, Джехан Махди, став крупным начальником, больше не испытывал интереса к Торобову. Или бюрократы иранских ведомств слишком долго оповещали Махди о Торобове. Он смотрел из окон отеля на улицу, где начинала клубиться толпа и готовилось священнодействие ашуры.

Он покинул отель и двигался переполненными улицами, думая свою неотступную думу.

Ближний Восток, думал он, проваливался в черную дыру, где исчезали страны, культуры и верования. Из черной дыры истекала смертоносная магма, заливала цветущие города и селения. Липкая медуза ИГИЛ поедала государства Персидского залива, подбиралась к Пакистану и Индонезии, приближалась к Средней Азии и Кавказу. Черная дыра ширилась, грозя Европе и Африке. Эту черную дыру штопали русские бомбардировщики в Латакии, накладывали заплатки под Алеппо и Хомсом, сшивали окраины Дамаска и районы вдоль турецкой границы.

Торобов был участник боевой операции. Ему надлежало сделать малый укол иглы, продернуть дратву и скрепить расползавшиеся кромки дыры. Но он чувствовал свое бессилие. Знал, что вход в преисподнюю может запечатать только чудо, воля Божья, молитва праведника. Но где, на какой горе, в какой потаенной пещере живет божественный старец, было неведомо.

Он шел по центральной улице. На проезжую часть валила толпа, словно ее выдавливало из домов, дворов, подворотен. Строгие мужи и взволнованные женщины, глазастые юноши и подслеповатые старцы, малыши, которых держали за руки матери. У многих в руках были веревочные кнуты, тонкие цепочки, гибкие ветки. Все становились в колонну, бесконечную, тесную, разукрашенную знаменами, арабесками, чучелами чудовищ и злых духов, которые погубили святого имама. Чучела были увешаны бубенцами, которые непрерывно звенели. Играла музыка, из громкоговорителей, раскрытых окон, растворенных дверей.