– Послушай, Пачини… На что ты готов, чтобы твой «Корсар», загубленный сегодня, воскрес в Ла Скала через несколько месяцев, а эта, как ее… «Форма»…

– «Норма»!

– Да какая разница! – раздраженно бросила Юлия. – На что ты готов, чтобы отплатить Беллини его же монетой и провалить премьеру этой, как ее… – Она нарочно пощелкала пальцами, словно не могла вспомнить названия.

– На все! – вскричал Пачини.

– На все… – повторила Юлия, улыбаясь, и взглянула на своего друга искоса и так лукаво, что ему почудилось, будто в черных глазах ее проблеснули синие бесовские огоньки. – На все?.. Ну, тогда приготовься подписать договор с дьяволом, друг мой, вернее, с дьяволицей. Только она потребует не душу твою, а кое-что дороже…

– Что ты имеешь в виду? – спросил насторожившийся Пачини.

– Твоих дочерей, – усмехнулась Юлия. – Они официально, с оформлением всех необходимых бумаг, станут моими воспитанницами, и я получу полное право забирать их с собой в Россию, путешествовать с ними по миру, устраивать их жизнь и заботиться о них. Взамен ты получишь сокрушительный провал этого неблагозвучного творения Беллини – и столь же сокрушительный успех своего «Корсара», после чего с тобой, конечно, подпишут договор на новую постановку.

– Перестань, Юлия, что это за торг! – поморщился Пачини. – Я знаю, ты на многое способна, однако чтобы навредить Беллини с его клакой…

– Нужна клака побольше и лучше оплачиваемая, только и всего! – продолжила Юлия. – Ну что? Согласен? Соглашайся, потому что девочек я все равно у тебя заберу, пусть даже мне придется вывезти их из Италии в корзинах с цветами, но тогда ты останешься ни с чем – и Беллини тебя обскачет!

Пачини пожал плечами:

– Ты не сможешь этого сделать.

– А если смогу?

– Хорошо. Как только ты провалишь «Норму», мы вернемся к этому разговору, – сказал Пачини насмешливо.

– А я ее провалю! – задорно пообещала Юлия.

Пачини снова пожал плечами…

В жизни иных людей каждый день что-то меняется, а иные просыпаются в том же настроении, в коем ложатся спать, и так – из вечера в утро, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год. Постоянным припевом жизни графа Николая Самойлова было: «Да пропади все пропадом! Ну почему я такой несчастный?!»

Право, кабы некто всеведущий был обречен подслушивать его стенания, уже не выдержал бы – сбежал от такого ужасного уныния!

С женой-изменницей он был разведен, и приятели графа разделились на два лагеря. Одни считали его дураком, упускающим свое счастье, и советовали примириться с Юлией Павловной, которая, по слухам, вела жизнь бурную, но все же узами брака себя ни с кем не связала. Другие же советовали ему ежедневно ставить свечки Николаю Чудотворцу, который избавил его от жизни с этой блудницей, прыгающей из одной постели в другую, даже не пытаясь связывать себя узами брака.

Не прочь примирить Николая с бывшей супругой был, например, друг Сашка Пушкин, который считал Юлию воплощением красоты и гармонии, и даже ее метания по мужчинам, даже ужасная кончина их общего знакомого, бедного Сен-При, в этом его не разубедила. Пушкин полагал, что его слова о «беззаконной комете в кругу расчисленном светил», пусть не о Юлии им сказанные, как нельзя лучше к ней пристали, самые что ни на есть для нее точные, ибо существуют женщины, красота которых – так же, скажем, как красота природы и ее явлений! – необорима и является всеобщим достоянием. Нелепо же ревновать луну, которая всем освещает путь, или солнце, которое всех согревает. Ну, заодно оно и обжигает, но ведь никому не приходит в голову его проклинать, верно?

Александр Сергеевич был настолько убежден в исключительности Юлии Павловны как явления природы, что всегда заступался за нее, когда начинались сплетни. Он восторженно цитировал письмо сестры своей, Ольги Сергеевны Павлищевой: «Проезжала ли через Варшаву графиня Самойлова? Вытворяла ли она свои фокусы, то есть уселась ли на облучке вместе с кучером, с трубкой во рту и в мужской шляпе на своей завитой и растрепанной голове? Она презабавная и, я думаю, немного не в себе», – и уверял, что умение ни в грош не ставить общественное мнение есть признак великой и необыкновенной личности.

А когда Юлия ненадолго приехала в Санкт-Петербург по делам бабкиного наследства (после смерти Екатерины Васильевны Литты-Скавронской) и завела стремительный и бурный, как извержение вулкана, роман с французским послом в России, Пьером-Луи-Огюстом Ферроном, графом де ла Ферроне, после чего граф совершенно забросил министерскую деятельность и знай гонялся за этой «беззаконной кометой», которой, как выяснилось, он совершенно не был нужен, которая просто желала разнообразить скучные бумажные хлопоты с помощью нового любовника, – Пушкин чуть ли не единственный не осуждал Юлию и сочувствовал графу Ферроне. Прочие судили беспутную Юлию и потерявшего голову посланника очень строго.

Вообще похождения графини Самойловой обсуждались чуть ли не с большим интересом, чем новые произведения знаменитого и всеми любимого поэта! Однажды, будучи в гостях у Завадовских и, как обычно, расточая комплименты Прекрасной Елене – графине Елене Михайловне, – Пушкин сложил экспромт и вписал его в альбом хозяйке:

Всё в ней гармония, всё диво,

Всё выше мира и страстей;

Она покоится стыдливо

В красе торжественной своей;

Она кругом себя взирает:

Ей нет соперниц, нет подруг;

Красавиц наших бледный круг

В ее сиянье исчезает.

Куда бы ты не поспешал,

Хоть на любовное свиданье,

Какое б в сердце не питал

Ты сокровенное мечтанье, —

Но встретясь с ней, смущенный, ты

Вдруг остановишься невольно,

Благоговея богомольно

Перед святыней красоты.

Конечно, графиня Завадовская показывала свой альбом всем и каждому, горда была безмерно, не сомневаясь, что стихотворение именно ей посвящено, однако в том-то и дело, что никакого имени там не значилось, стояло название стихотворения «Красавица», вот и все. Однако вскоре Сашка-охальник, за что-то за Завадовскую обидясь, в своем кружку уверял, что не одна-де она в мире красавица, что его, Сашкина, Пушкина стало быть, жена (он называл ее женка) Натали куда красивей Прекрасной Елены, так что, запросто может быть, он именно о ней думал, когда сей экспромт писал… А ведь есть-де еще на свете графиня Юлия Самойлова, прекрасная, как полуденное солнце Италии!

Граф Николай Александрович, при котором сия сцена и сей разговор происходили, только хмыкнул: не может быть, чтобы о Юлии стихотворение! Это Юлия-то покоится стыдливо? Это в ней-то все выше страстей? Да она ведь сплошная бесстыдная страсть! Одно правда: нет у нее подруг. Она любила только мужчин, подруг при себе не держала, а женщины, само собой, ее на дух не выносили.