Продвигались мы медленно, валко. Уложенные пикетами доски содрали все почти на костры, а которые остались, давно потонули в грязи. Деревянные колеса арбы то и дело вязли в густом дубовом подлеске. Иногда туман редел и делались видны в сером свете серые, скользящие и оскользающиеся колонны.

Миртл вся тряслась. Я сказал ей: не бойся, а она огрызнулась, мол, не от страха дрожит, а от холода. То и дело она кликала для проверки Поттера, и примерно час мы слышали в ответ его крик. Потом уж не откликался, назад повернул, надо думать, или же заплутал.

То и дело Миртл понукала меня и сама опасно тянулась вперед и молотила слабеньким кулачком по заду спотыкающуюся кобылу, будто та могла, бедолага, ускорить шаг. Миртл взялась отыскать Джорджа. Я и сам был не против, я уже понимал, что ужас, который нас ждет впереди, все же лучше, чем то, что мы оставляли; по крайней мере, я не буду один.

Я пробовал было сделать из этого приключение, воображал, будто снова я малолетка, снова крадусь по оврагу, норовлю выследить зайца, но свист, треск и орудийный гром разгоняли черных ворон того лета.

Раз, когда из-за тумана над горизонтом вдруг встал фонтан огня, я нарочно вспомнил красный закат, и он растекался над горбатым мостком, и на месте дымных кровавых плевков по скатам мне мстились дрожащие над водой миртовые листы.

Я совсем забылся, но тут совсем рядом, справа в кустах, затрещало, и оттуда треугольником выскочили люди — в шинелях, меховые кивера, ружья наперевес, примкнуты штыки.

И такой поднялся вой, что у меня глаза на лоб полезли. Ну, думаю, все, мне крышка, тем более этот кошачий концерт шел под свист и жужжанье пуль. Арба катила дальше, наша кобыла тянула из последних силенок, мечтая уйти от грохота.

Это кончилось, не прошло и минуты — мы выскочили из переделки целехонькие, все вдруг разом стихло, будто захлопнули дверь. Впору подумать, что я видел сон, если б кругом не валялись трупы. Я оглянулся и вижу: наш стрелок сидит торчком в грязи, глаза выпучены, макушка срезана, как у яйца за завтраком. За ним стоял русский и держал на отлете пистолет: метил мне в сердце. Уже палец был на курке, но тут арба наклонилась, опрокинулась, и меня бросило в кусты. Чудом Миртл упала рядом со мною.

Так, мне показалось, прошла целая вечность, потом я поднял голову, глянул через густые ветки. Стрелок, который сидел, теперь повалился навзничь, русского не было. И снова пошла пальба, треск, вой — только дальше. Я зажмурился, но видел сполохи сквозь плотно сжатые веки.

Я вытянулся, прижал к себе Миртл. Она приникла ко мне, тихая, как мышка. Шапка слезла, липкие от грязи волосы щекотали мою щеку. Войти в нее мне не удалось. Дала мне погладить лобок, но вздыбилась, едва я попробовал себе чуть побольше позволить. Да я и не больно настаивал, эка важность. Мне всего-то и надо было — в отношении Миртл, — чтоб она признала, что мы с ней одного поля ягоды, раз уж судьба нас обоих кинула на дорожку к мастеру Джорджи.

Скоро я встал и ее подтянул. Над головами у нас кружили сороки. Туман почти разошелся, сыпала морось. Кобыла лежала на боку, прижатая по кострецу арбой. Была живая еще, хоть, видно, обе задние ноги переломаны. Я расслабил пальцы у мертвого стрелка, вытащил ружье. Приставил дуло к лошадиному лбу, Миртл отвернулась. Ружье дало осечку: отсырел порох. Я обыскал других мертвяков, напал на револьвер и, не волыня, покончил с кобылой. Ружье я тоже оставил себе, штык был на месте; а в рукопашной, я так подумал, сталь даже превосходней свинца.

Вокруг арбы валялось с десяток, а то больше русских. Я отпахнул было у одного полу глянуть, нет ли какой поживы, но Миртл на меня уставилась, пришлось совсем стянуть с него шинель. Я стал рыться в складках, повеяло кожей, уютно, по-домашнему, потом. Содрал с ремня металлическую флягу, одним глотком опрокинул водку, его дневной рацион. Впервые за день кровь живей побежала по жилам. Я бы и кивер прихватил, да побоялся, как бы не обознались свои.

Что делать дальше — вот главная была задачка. Русские, как я понимал, перли и спереди и сзади. С кряжа в миле от нас гремели пушки, стрекотали мушкеты. За кряжем ничего не было видно, только горело клочьями небо. Снизу катил и катил туман, застлал дорогу, линию скал. За невидной рекой круто всплывали из мглы утесы и отвесно парили к развалинам Инкермана.

Миртл живо задачку решила. Она сказала:

— Я пойду. Надо найти Джорджа.

Я сказал:

— Только едва ли ты его сыщешь.

Она упрямо трясла головой:

— Найду… Непременно найду.

— Может, он мертвый уже, — я сказал.

Тут она вся как затрясется.

— Он жив, — еле выдавила. — Я знаю, он жив.

Грязь струпьями высохла у нее на лице, кожа сделалась как у мертвеца, но глаза горели словно какой-то жаждой.

Страшноватая это была прогулочка, мы без конца натыкались на трупы, на куски человеческого мяса. Раненые кони стояли свесив головы, и кровь хлестала у них из кишок. Я бы применил револьвер, но чувствовал, что это зряшная трата боеприпасов. Раз мы услышали стон, бросились на него и видим: пожилой дяденька в форме стрелковой бригады лежит навзничь, руки сцепил, как на молитве, и еще держатся на носу очки. И ни царапинки, только в очках правое стекло расколото в паутину. Он опять застонал, я встал на колени, поднял ему голову, и в тот же миг из горла у него вырвался смертный хрип. Я отдернул руку, она была вся от крови липкая. Обтер пальцы о его брючину и поскорей пошел дальше.

Миртл я оставил в осадном лагере за лощиной. Я бы и сам к ней пристроился под шумок, но явился какой-то офицер, по ружью и шинели принял меня за солдата и велел, пополнив боеприпасы, следовать на новый редут. Я знать не знал, где это такое, но от водки стал покладистей. Дело шло к полудню, так я понимал; а я ничего не жевал со вчерашнего вечера, да и тогда ломоть хлеба один, заплесневелый от сырости.

Я влился в колонну Четвертой дивизии, шагал за милую душу и смотрел на взрывы огня, рвущие пыльное небо, с дурацкой ухмылкой на лице.

Мы прошлепали в восточном направлении к каменному уступу, окруженному стеной футов в десять, подпертой рваными мешками с песком. Сооружали все это в надеждах втащить тяжелые пушки, но площадка осталась пустая. Почему занадобилось оборонять именно это никчемное место, нам никто не объяснял. Когда лезли по овечьим тропам, нас подбадривал свист ядер с русских батарей, так что мы метались и петляли как зайцы.

Русские ждать себя не заставили, наскочили, вынырнули из тумана, точь-в-точь — мы, как в зеркале, глаза выпучены от страха, кивера ощетинены, как кустарник. Завязалась рукопашная — вот когда сгодился мой штык. Только от первого тычка в мясо и мышцы меня чуть не вырвало, а потом — ей-богу, ужас ушел по стали — выпускать человеку кишки показалось самым обычным делом. На лица я не смотрел, в перепуганные глаза, я пониже смотрел, на одежку, прикрывавшую беззащитные внутренности от моих смертельных уколов.

Я видел такое: сошлись один на один наш офицер из Двадцать первого и тоже офицер, русский. Дрались на саблях, кружили друг против друга раскорякой, как обезьяны. А солдаты, те и другие, стали в кружок, науськивали, подбадривали, крепко ругались.