Я не думал, что после всего, что я прошел, после боли, которую мне причинила уверенность в том, что я потерял родных и стольких дорогих мне людей, я еще способен так плакать. Но слезы льются, не останавливаясь, увлажняя эту гнилую землю, испачканную нечистотами и мерзостью, наибольшая из которых — безумие тех, кто задумал весь этот ужас.

Когда я спросил Ломбар, ей ли пришла в голову эта идея, она выругалась, а потом поинтересовалась, не сошел ли я с ума.

— Я пришла сюда три года назад. Меня привел Марк. Он предупредил меня о том, чего мне стоило ожидать, но даже при этом… Это было ужасно…

Она наклоняется к одному из этих созданий. Оно чрезвычайно худое, истощенное. У него четыре руки. И глаза, голубые, как васильки.

— Это мальчик, — отвечает Ломбар, как будто прочитав мои мысли.

Она объяснила мне, что процент рождения уродов на станции был равен ста. Со временем, заметив, что у них больше не рождаются нормальные дети, жители Аврелии убедили себя в том, что их постигло проклятие цыганки.

— Естественно, разбрасываться ценными белками было бы неразумно. Поэтому все, кроме отца и матери ребенка, принимали участие в том, что они называли — не пугайтесь, святой отец, — причастием плотью…

У некоторых из детей увечья явно не от рождения. Ампутированная нога или рука…

— Боже всемогущий…

Крошечная рука тянется к моим штанам и хватается за ткань. На этой руке семь пальцев.

Мне кажется, что сейчас Господь как никогда испытывает меня. Церковь учит мне считать священной всякую жизнь. Запрещает мне убивать. Но сейчас я подчиняюсь авторитету выше Церкви. Я подчиняюсь собственной совести.

Стоны детей разрывают мне сердце.

— Они страдают? — шепотом спрашиваю я Ломбар.

— Конечно, страдают.

— Тогда освободите их. Умоляю вас, освободите их! — вздыхаю я, отрывая взгляд от уродливого гриба.

— Вы уверены, что хотите, чтобы я… сделала это?

— Да. Я прошу вас, доктор.

Ломбар достает из кармана халата шприц с очень длинной иглой. Потом со всей возможной аккуратностью раздвигает тряпье, покрывающее грудь ребенка-уродца. Пальцами ищет какое-то место на белом теле, после чего резко погружает иглу в грудную клетку этого создания и до упора выжимает поршень. Шприц пуст. Воздух входит в сердце. Глаза ребенка расширяются, а потом застывают, как на фотографии.

Я читаю молитву, а потом смачиваю палец золотистой горячей жидкостью, наполовину заполняющей металлическую фляжку. Это масло, драгоценный предмет из прошлого. Никто не утверждает, что оно оливковое, и к тому же, оно уже точно непригодно в пищу. Но его символическая ценность безгранична.

Я осеняю крестом лоб мертвого ребенка.

— Следующего, — шепчу я.

Спустя десять минут все кончено. Все восемь созданий, восемь голов скота, восемь агнцев… покоятся недвижимо. Теперь — навсегда.

— Для человека, так сильно беспокоящегося о судьбе тех людей, вы поступили не особо рационально, — спокойно замечает Ломбар, закрывая за нами тяжелую стальную дверь. — Теперь через два дня они превратятся в тухлое мясо. Если бы вы оставили их в живых, их хватило бы на какое-то время.

Я удивленно смотрю на нее. Она пожимает плечами:

— Я ученый, святой отец. Я верю, что после смерти мы становимся куском мяса, и все. И это меня вовсе не расстраивает. Я бы не расстроилась, если бы кто-нибудь съел мой труп, чтобы выжить.

— Мы по-разному смотрим на вещи, это точно. И я этому очень рад.

— А, да. Верно. Вы голос нашей совести! Вы стражи нашей духовной чистоты! Тогда скажите мне, отец Дэниэлс, где был ваш бог, когда бомбы падали на мой город, превращая в пыль всю мою семью? Где он был, когда я хромала по холоду и тьме, питаясь тухлятиной, которую находила на земле? Где он был, когда семь мужчин поймали меня и насиловали в течение многих дней, говоря, что таким образом они делают бифштекс нежнее? Когда Дюран пришел в их лагерь, один, оглядел их одного за другим, спокойно, почти расслабленно… Они были вооружены до зубов, а он нет… Он посмотрел на меня и улыбнулся мне… Подмигнул мне и сделал быстрое, как молния, движение…

Резкий щелчок.

Металлический лязг.

Закрывается еще одна дверь, запечатывая под собой ужас, но не весь, не тот, который Адель Ломбар вырывает из себя, пригоршнями бросая в меня.

Мне кажется, что я практически вижу то, что она описывает.

Дюран входит в круг сидящих мужчин. Их шестеро. Должен был быть еще седьмой, он стоял на посту. Но он больше не проблема. Его больше нет. «Теперь их шестеро», — смеется Адель, вспоминая.

Дюран делает пол-оборота вокруг себя, разбрасывая сапогом горящие головешки, которые попадают в двух человек слева от него. Один из них роняет нож, огромный нож Боуи,[45]и это становится его последней ошибкой. Этого достаточно. Дюран подбирает его и ловким движением бросает в одного из мужчин справа, которые за это время успели встать и достают из кобуры пистолеты. Человек падает с ножом в горле. «Как во сне», — думает Адель. Все происходит, как при замедленной съемке. Как в кино. Рукой в перчатке незнакомец с нежными глазами берет еще одну пригоршню головешек и вдавливает их в глазницы главарю банды. Тот с криками падает. Дюран падает рядом с ним, уворачиваясь от летевшей ему в голову пули. Подбирает пистолет. В этом замедленном времени он успевает покривиться, заметив плачевное состояние оружия. Черт с ним, сойдет. Он целится и спускает курок, первым выстрелом разнося на куски челюсть, а вторым — поражая в сердце стрелявшего в него человека. Потом вставляет ствол «Беретты»[46]в рот главаря банды и спускает курок.

«Еще три выстрела», — умоляет Адель.

Но они не понадобятся. Выстрелом в голову он убивает еще одного, и оставшиеся двое падают на колени, бросив оружие на пол.

«Мой спаситель — красивый мужчина, — думает Адель, еще в замешательстве от ужаса и боли этих дней. — Красивый и благородный мужчина», — думает она, обрабатывая рану от задевшей его голову пули. У него даже есть полный разнообразных вещей набор для оказания первой помощи. Какое чудо! И прежде он позаботился о ней: перевязал ее исцарапанную грудь, лобок, вытер от крови ее разорванный анус, обращаясь с ней нежно, как мать с ребенком.