Питер, что он много снимается, что у него есть сын и дочка, и даже то, что его сын с ним снимался в кино, мы знали. Собственно, это все. И вдруг выясняется, что мы соседи: въехали почти одновременно в этот дом, и поэтому, естественно, каким-то образом познакомились. Меня насмешил Иннокентий Михайлович при первом знакомстве, он зашел к нам, представился. Я сказала: «Конечно, мы вас знаем». И он спросил, какой у нас метраж квартиры. Я сказала, какой у нас метраж, и спросила: «А у вас?». На что он ответил: «А я не знаю». И это было очень мило, хотя многие говорили: «Да все он знает». Но я абсолютно точно понимала, что он не знает, какой у него метраж, и, более того, его, надо сказать, это мало волнует.

Он, конечно, был со страннинкой, что тоже естественно. Саломея Михайловна – это дар Божий, который у него был. И он это знал, и это тоже очень ценно. Не всегда мужчина понимает, кто его бережет, кто, собственно, является его ангелом-хранителем. Да, она ему говорила: «Тут ты снимайся, тут не снимайся». Но ведь она лучше, чем кто-либо другой, знала его силы, потому что он все-таки один тянул семью, и это заставляло его работать, может быть, больше, чем нужно. Больше, чем он мог выдержать. И если бы не Саломея Михайловна, то, возможно, мы бы потеряли Иннокентия Михайловича еще раньше.

Она очень за ним следила. И за тем, что съел, и за тем, как одет, и за тем, соглашался ли на какую-то работу или нет. И как добраться куда-то – ехать или лететь. Саломея Михайловна, практически, была его менеджером. И он ее слушался. Не знаю, почему, может быть, когда-то он понял, что она его от чего-то неправильного удержала, может быть, он понял, что жена зря не будет говорить: «Не надо брать эту работу, не стоит, отдохни».

У них была совершенно закрытая семья – понятно, почему. Потому что когда человек известен, так много народа хочет быть к тебе причастным, что ты невольно стараешься отойти в свою жизнь, в которую никто, собственно говоря, не был бы вхож. Ведь к обычному человеку никто не заглядывает на кухню и не спрашивает, что у вас да как. К сожалению, у нас не все люди хорошо воспитаны, и не знают границ. Стало быть, естественно, что семья Смоктуновских была закрытая, и это нормально, это правильно, и вызывает у меня большое уважение. И мы такие же, я думаю, все такие из популярных людей. Закрываясь, ты стараешься оберегать свой внутренний мир.

Был такой случай, однажды Иннокентий Михайлович пришел к нам в пижаме. Встав с постели, сразу явился к нам. Что-то нужно было ему бытовое. И это тоже я отметила, как располагающую его черту, такая в этом была милота, он с нами всегда был очень теплым человеком. В этом была теплота, потому как, ну, не ко всем в пижаме придешь, правда же? Он пришел, чем-то поинтересовался живо, что ему было нужно, и ушел. Это было просто, непосредственно.

Что еще из приятных воспоминаний? Когда наша дочка Юля работала во МХАТе, она определилась после института во МХАТ и играла с Иннокентием Михайловичем в спектакле «Эквус». Был такой спектакль, единственный, в котором они играли вместе. Иннокентий Михайлович, как я знаю, очень редко говорил о ком-то добрые слова, не потому, что он злой человек или недоброжелательный. А в принципе – раздача добрых слов, она бессмысленна, по большому счету. Как и плохих. Их можно говорить, если тебя спрашивают, если тебе есть что сказать, то все-таки лучше сказать, как ты думаешь на самом деле, и если ты думаешь плохо, то тоже надо сказать, надо найти нужную форму, как это сказать.

А родители делятся на две категории. Есть родители, которые считают, что их ребенок гений и что бы он ни сделал – все прекрасно. А есть другие родители, и к ним относимся мы, которые считают, что все немножко не так, и тут ты не дотягиваешь, и тут. У меня мама актриса, и я считала, что раз дочка – актриса в третьем поколении, поэтому она должна уже на первом курсе многие вещи понимать. С чего вдруг? Это по наследству не передается. Но мне казалось, что если она росла в актерской среде, то должна. Из-за этого Юля очень страдала, еще и поэтому оценка Иннокентия Михайловича была дорога. Никаких таких восхвалений не было, но главное, по тому, что он говорил, я поняла, что Юля – талантливый человек. А талантливый человек – это важно, потому что он проявится все равно, необязательно в этой профессии.

Сейчас я преподаю ребятам, и всегда говорю: «Я не уверена, что вы будете актерами. Но если все-таки есть это зерно, которое мы пытаемся каким-то образом разыскать, то оно проявится, оно может проявиться в чем-то другом, и то, что мы разыскивали, пойдет обязательно на пользу».

Было как-то очень неожиданно, что он умер. Сначала думали, что он чем-то отравился. Бывает, человек болеет, свыкаешься с этой горечью, с этой мыслью. А Иннокентий Михайлович ушел неожиданно. Перед этим он был в больнице, но потом опять поснимался, и всем казалось, что он уже нормально себя чувствует. Ночью ему вдруг стало плохо, как будто отравление. И все. Это, конечно, было очень неожиданно. Большая потеря. Большая потеря и для театра, и для киноискусства.

Только иногда думаешь, может, и к лучшему, что он не дожил до нынешних времен, когда такие мастодонты не очень нужны, не очень-то востребованы сейчас. Ему было бы, наверное, очень горько, что произошли такие перемены. Не знаешь, конечно, наверняка, как такого рода человек их бы воспринял.

У меня остались очень теплые воспоминания о них: и об Иннокентии Михайловиче, и о Саломее Михайловне. Потому что потом уже, когда Иннокентия Михайловича не стало, мы нечасто, но тем не менее поддерживали с ней теплые отношения. Она удивительной деликатности была человек, и, собственно говоря, так и ушла из жизни – тихо-тихо. И Маша такая же деликатная, никого не хочет побеспокоить собой, это уходящее уже качество…

Еще помню, когда у нас умирала собака – песик любимый у нас был. В тот день я играла спектакль. В антракте позвонила домой, спросила Владимира Валентиновича, как наш питомец? А он отвечал: «Ничего, вроде бы нормально». А когда я играла второй акт, песик наш умер. Володя, увидев это, так закричал, что Саломея Михайловна прибежала к нам, она решила, что случилось что-то.