Этап фундаментальной онтологии как трансцендентального проекта выявил невозможность окончательного разнесения инстанций бытия и сущего, которые неизбежно слипаются в процессах метафоризации и аналогизации, а потому описание Dasein становится не столько первым, сколько последним словом в описании бытия. Это, в свою очередь, ставит под вопрос главную ставку, а именно собственно бытие как инстанцию остранения сущего. Трансцендентальное различие, если спроецировать его на эту задачу, выписанную в модернистских терминах («назад к вещам, но против овеществления»), оказывается провалом на обеих своих сторонах, в обоих терминах, что становится для Хайдеггера стимулом для поиска «постповоротных» решений. С одной стороны, оно не допускает остранения (то есть собственно локализации бытия) в силу антропологизации, а с другой – проваливает его в результате натурализации, нормативизации и идеализации. Антропологические структуры дублируются просто структурами[60], например идеальными, нормативными и трансцендентальными (вечными), но и те и другие – враги Хайдеггера. Для борьбы с этими врагами необходимо вступить в заговор.

Одновременно этот сдвиг позволяет решить нарративную проблему – какие именно «деятели» будут фигурировать в онтологическом описании после того, как абстрактное пространство экзистенциальной аналитики осталось в прошлом? Любые «большие» конструкции (классы, биологические расы и т. п.) представляются Хайдеггеру такими же натурализациями (и следствиями забвения бытия), как и индивидуалистические описания. История бытия, разумеется, не может быть структурирована в качестве глобального процесса смены периодов, эпох, трансформаций и т. п., поскольку каждой такой трансформации (например, переходу к нововременному определению бытия как субъекта и воли к власти) должен соответствовать определенный деятель, то есть нечто большее индивидуального/антропологического Dasein и в то же время меньшее стихий или составляющих «четверицы». Хайдеггер неявно решает нарративную проблему следующего типа: когда именно повествование об агентах становится повествованием о силах и стихиях? Когда мы перестаем говорить о героях и начинаем говорить о мифических силах (земля, небо и т. д.)? Продлить остраняющий жест фундаментальной онтологии можно только в том случае, если не скатываться ни в ту, ни в другую сторону – ни в антропологию, ни в натурфилософию или мифологию, но для выполнения этого требования Хайдеггеру приходится привлекать нарративных персонажей, которые не изобретаются им, а берутся из готового тезауруса и просто подгоняются под историю бытия: они – те, кто может такую историю рассказать и на ком она может быть рассказана.

Американцы, евреи, русские, большевики, национал-социалисты, древние греки – все это фигуранты медийных, официальных концептуализаций и номинаций, которые, однако, легко смещаются к точке заговора. Действительно, такие фигуры характеризуются своей нечеткой сборкой, тем, что они – опоры официальных репрезентаций, но в то же время легко ускользают от них. Вообще говоря, любое национальное единство, нация – это, конечно, главный элемент реальности (в смысле Болтански), но конструируется она в качестве именно предпосланного этой реальности, а потому уже вынесенного в пространство «мира», что позволяет полагать такие фигуры в качестве условий заговора.

Соответственно, Хайдеггер получает возможность оперировать ранее вроде бы философски запрещенными сущностями – такими как «коммунисты» или «евреи», – но именно потому, что только они могут быть у него агентами, которые не растворяются в идеалистической истории бытия и в то же время не сводятся к легальным и исчислимым сущностям. Греки, коммунисты и евреи больше Dasein’а, поскольку позволяют освободиться от его «антропологии», но меньше абстрактных мифологических стихий, классов и прочих массивных конструктов, в которых Хайдеггер неизменно видит следствие исчисляющего подхода. Конечно, Хайдеггер не пишет о «собственно» евреях или коммунистах, но в том-то все и дело, что их и не бывает в «собственном» смысле, они всегда, в любой официальной интерпретации (в том числе в расовых законах), оказываются смещенными, уклоняющимися от официального реестра, более того, такое уклонение как раз и определяет их режим агентности (еврей – тот, кто избегает официального определения еврея и пытается уклониться от легально принятого расового закона, желая быть «не-евреем», что особенно подозрительно). В определенной мере это лишь структурное следствие самой «реальности»: именно базовые персонажи, полагаемые реальностью в качестве надежных, наверняка присутствующих, оказываются теми, кого невозможно полностью исчислить, хотя реальность и проводит такой подсчет с параноидальным упорством (паранойя – еще один феномен в разрыве между миром и реальностью). Евреи и коммунисты никогда не бывают собственно «эмпирическими» евреями или коммунистами (или «только», «всего лишь» евреями и коммунистами – так, у Хайдеггера адептами калькуляции могут быть как древние греки, так и национал-социалисты) именно потому, что любая реальность требует того, что официально ею не конструируется. То есть это не более чем живые парадоксы конструирования, следствиями которых оказываются практики исключения, уничтожения и охоты на ведьм, попытки зафиксировать парадокс. В официальной реальности уже есть те, кто способен ей активно сопротивляться, уклоняться от нее, причем зачастую именно потому, что они ей декларативно предпосланы, и это уже ставит их в положение номинальных агентов заговора (впрочем, структурно заговор, в котором участвуют евреи, – совершенно не обязательно еврейский заговор, и вся проблема – и воображаемая опасность – в том, что никто, кроме, возможно, Хайдеггера, не знает, в чем суть еврейского заговора, что́ он представляет собой содержательно). В определенном смысле этот парадокс не слишком отличается от предпосланности героя литературного произведения: мы можем рассуждать о том, как сложилась бы судьба Раскольникова, если бы он не убил старуху или, напротив, сумел бы воспользоваться ее деньгами, хотя понятно, что «его» содержание исчерпывается текстом романа, что никакого «другого» Раскольникова нет, и в то же время без таких воображаемых возможностей, сослагательных допущений само повествование оставалось бы неполным, неглубоким и неэффектным. То же самое относится и к социальной реальности: агентность основных персонажей (которые могут быть вульгарными, то есть фигурами масс-медиа, пропаганды и т. п.) всегда требует такого воображаемого простора уклонения от этой реальности, хотя в другом модусе чтения мы осознаем, что это уклонение невозможно.

«Поворот» Хайдеггера в этом смысле следует понимать как смену персонажей, которые становятся все менее философскими и все более нарративными, но эта смена соответствует исходному мотиву «Бытия и времени», акцентирующему само положение персонажа, который задается вопросом о бытии так, что само это «вопрошание» уже составляет часть ответа. Попытка дописать и переписать «Бытие и время» заставила превратить чисто философского персонажа в героя или, вернее, героев, которых, однако, можно было найти лишь в весьма узком спектре модернистских вариантов. Если Dasein, как и позиция самого Хайдеггера периода экзистенциальной аналитики, гомологична изоляции, позиции уникального произведения, конечности как способа задания этой уникальности, то нарративные персонажи, появляющиеся в 1930-е годы, оказываются следствием провала предыдущей стратегии (Хайдеггер, конечно, ощущает этот провал, но трактует его в имманентных своим концептам терминах). Все более невозможной становится сама шероховатость, рифленость социального и когнитивного пространства, где было место таким героям, как Декарт или Гумбольдт. Фигуры «заговора» указывают на истощение этой модернистской иллюзии остранения, как эпистемологического, так и социального, поскольку они суть всего лишь фиксации неполноты реальности как таковой, сгустки агентности, которые не могут быть до конца исчислены, но при этом уже не могут претендовать на истину самого процесса исчисления (как бы этого ни хотелось). Заговор – это остранение, которое может оказаться пустым и непродуктивным именно потому, что он указывает на то, что само направление, по которому движется остраняющий взгляд, уже искажено исчисляющей, легальной картиной, пусть даже только негативно.