– В России у вас говорят, что мужчина – кобель: засунуть скорей да бежать.

Не отвечая ей, он поднялся по ступенькам. Теперь они стояли рядом.

– Ну, может, хоть в дом позовешь? – спросил Зверев.

– Входите, – сказала она.

Вошли вместе в комнату. Он сел рядом с печью на низенький стул.

– На этот не надо. Он детский.

– У вас дети есть?

Она побелела.

– Теперь уже нету.

Такого ответа он не ожидал.

– Вы сядьте сюда. – Она показала рукой на диван.

Он сел.

– Не стоит сюда приезжать. Муж, кажется, понял.

– Да мне что с того?

– Он может убить, покалечить.

– Убить? – он переспросил.

– Да, убить.

Глаза ее были прозрачными.

– Ты переменился, – сказала она. – А летом был жирный какой-то.

– Теперь не до жиру. – И он усмехнулся.

– Хотите со мной переспать или как? Свои надоели?

Во рту у него пересохло.

– Хочу. Даже очень.

– Я вас во сне видела. Правда, – сказала она. – Танцевали мы с вами.

– Я плохо танцую.

– Во сне танцевал хорошо.

– Ну разве что только во сне.

Она опустила глаза.

– Ну, как? Отогрелись? – спросила она. – Теперь уходите.

– Нет, я не уйду.

– Тогда я уйду.

– Послушай, Неждана!

– Ну, что?

– Поедем со мной.

– Сказала же, я никуда не поеду.

– Тогда объясни почему.

– Нет, вы объясните. Пришли. Вас не звали. Зовете поехать в Москву. Музеи смотреть?

– Я женюсь на тебе.

– Так замужем я! – засмеялась она.

– Да видел я этого мужа!

– И что? Не понравился?

Весь их диалог становился нелепым. Зверев вскочил и близко подошел к ней. Она не пошевелилась. Он с силой притянул ее к себе и попытался поцеловать. Она затрясла головой.

– Уходи.

Он прижал губы к ее волосам.

– Не знаешь ведь ты ничего, – прошептала она.

– Тогда расскажи.

– А кто ты мне, чтобы я вдруг рассказала?

– Давай я тебя… – Он запнулся. – Давай мы полюбим друг друга, и все.

Она оттолкнула его.

– А потом?

– Потом разведешься…

– Иди, – сказала она.

Лицо ее переменилось.

– Во сколько вы съемки хотите начать? – спросила она очень внятно и громко. – Но я должна мужа спросить. Вот и он.

На крыльце послышались быстрые тяжелые шаги. Лесничий открыл дверь и остановился. За лесничим стоял прямой бородатый человек, похожий на великана, которого изображают на рекламе местного литовского пива.

– Опять вы пришли. – И губы лесничего стали такими, как будто покрылись густым серым инеем.

Неждана пожала плечами и что-то сказала ему по-литовски.

– Жена говорит, вы по делу пришли. Я верю жене, а иначе бы…

– Что? – смеясь, спросил Зверев. – Иначе убил бы?

– Убил бы, – ответил лесничий.

Не переставая смеяться, Зверев поднял свою куртку, упавшую на пол со стула, обогнул лесничего, обогнул бородатого с пивной рекламы и на пороге обернулся, чтобы еще раз посмотреть на Неждану. Ее уже не было в комнате.

Читателя вовсе не нужно обманывать, и лучше ему знать печальную правду: несмотря на сан, несмотря на то, что народ валом валил на его одухотворенные проповеди, несмотря на расположение к себе самого высокого начальства, отец Непифодий был страшно несчастлив.

И такие откровенно безобразные и мучительные мысли посещали его в последние месяцы, что несколько раз он в сердцах и побил себя самого очень твердой веревкой – и больно побил, не щадя, как чужого, – а раз даже выдрал почти изо лба вполне еще крепкую пегую прядку. И что? И нисколько ведь не помогло. Очень увлекла его также традиционная и расхожая, впрочем, идея, что грешная страсть упраздняется только во всем ей противной и праведной страстью. В качестве такой чистой и праведной страсти, с помощью которой все остальные, грешные страсти должны упраздниться, отец Непифодий и выбрал Таисию. Таисия была не только нехороша собою и как-то весьма неприятно зубаста, но при одном взгляде на плоское и однообразно-озабоченное лицо ее любой нормальный человек тут же начинал испытывать отвращение ко всему плотскому и съедобному: от женского тела до бублика с маком. Хотелось поститься и уединяться. Таким обладала Таисия свойством.

Призвавши некрасивую и немолодую монахиню к себе в прислуги, отец Непифодий поставил перед собою трудновыполнимую задачу: усилием собственного воображения распространить непривлекательность матушки Таисии на весь остальной женский пол. Во всех теперь женщинах видеть Таисию. Не учел он одного факта: желаний самой этой матушки. Таисия не случайно пошла в монахини: несмотря на некрасивость лица, а также нескладность громоздкого тела, молодость ее была наполнена страстями, и всякое с ней приключалось: такое, что даже и вслух-то не скажешь. Однако врожденная твердость характера грехи одолела. Принявши постриг, Таисия стала весьма целомудренной, молилась и денно и нощно и злобно смотрела на тех прихожанок во храме, которые скромно стояли в платочках, держась за свои животы. Из их животов ожидались младенцы. В мозгу у Таисии все теперь были блудницы и грешницы. Род же людской, вернее сказать, продолжение рода, нисколько Таисию не беспокоил. И так обойдемся, хватает народу. Она никого не любила, а то, что Христос говорил о любви, вообще как-то даже всегда пропускала: любовь ей как свойство была непонятна. Грехи, наказание – дело другое. Тут сердце Таисии просто пылало.

Попав в услуженье к отцу Непифодию, Таисия стала замечать за собой очень странные проявления. Ей, например, все время хотелось петь. При полном отсутствии музыкального дарования подобное желание не может не вызвать тревоги, и Таисия наложила на себя суровое наказание: в течение целой недели не спать, читая апокрифы и жития. Другая бы рухнула и померла. На то и другая! Таисия же поставила в уголок кувшин с ледяной водичкой, и как только выпуклые глаза ее начинали слипаться, тут же брызгала на себя из этого кувшина и делала несколько больших глотков. И сон проходил. Всю эту неделю ей петь не хотелось. Таисия повеселела, вздохнула с большим облегчением – ну, пронесло! Но зря ликовала. Неделя без сна очень скоро закончилась, и срок епитимьи закончился с нею, и пенье вернулось как ни в чем не бывало. Перемывая посуду после обеда, Таисия приоткрыла некрасивый свой рот и несколько даже визгливо запела: