Достигавший его слуха звук собственного смеха на диво напоминал раскаты смеха тетушки Эльки, и сквозь него он услышал, как Яэль говорит:

— Погодите, погодите! Это еще не все, Рита еще затащит доктора Ландау под хупу[35]!

Чем дольше он продолжал смеяться, тем явственнее в его воображении проступали черты тетушки Эльки, так что он готов был уже услышать ее голос, говорящий ему, как обычно говорил тетушке Этели:

— А теперь беги скорее в уборную, пока ты не сделал в штанишки.

— Да, — сказал Берл Срулику. — Я вспомнил: ведь ты ищешь Хаима. Я не мог сказать тебе там, в клинике. Хаим просто бегает от кредиторов и судебных приставов. Он ночует в лавке твоего папы, но ты не найдешь его там раньше восьми или девяти вечера. Он приходит только после того, как закрывают все лавки в торговом центре. В конце концов, он не хочет, чтобы кто-нибудь знал, где он спит. Он боится доноса.

И только тут, когда Берл произнес слова «кредиторы и судебные приставы», Срулик вспомнил о том, что совершенно вылетело у него из головы: суд вынес постановление о выселении, и это еще после предыдущего постановления, наложившего арест на все папино «имущество». Так было записано в этом постановлении суда: «Вследствие того, что вы не отреагировали на посланное вам последнее предупреждение перед наложением ареста и не уплатили причитающуюся с вас сумму в счет ваших долгов, я буду вынужден применить Положение о сборах и арестовать ваше имущество, движимое и недвижимое».

Доктор Ландау отправился с Оритой, а вслед за доктором Ландау отправились грезы о деньгах для поездки в Ур Халдейский. Срулик опять смахнул слезы, выступившие от нового приступа смеха, когда он вспомнил, что мама, эта кроткая и бесхитростная овечка, все же ухитрилась перехитрить домохозяина. Она рассказала ему, что папа уехал, чтобы «добыть деньги», необходимые для уплаты долгов, и тем самым ей удалось убедить его подождать с исполнением постановления о выселении и конфискации имущества до тех пор, пока папа не вернется «через несколько недель». Венцом всей этой истории, превратившимся в семейную шутку, стал ответ соседки Розы судебному приставу. Когда тот вошел во двор со своей официальной потертой папкой, содержащей оба постановления — постановление об аресте имущества и постановление об освобождении лавки, — и спросил Розу: «Где здесь проживает господин Авраам Шошан?» — она уставила в него пустой взгляд, хранившийся исключительно для представителей власти, и сухо сказала:

— В этом дворе нет такого. Вы ошиблись адресом. Здесь я живу, а там, в дверях напротив, живет господин Отстроится-Храм.

Очищенное и освобожденное от какого бы то ни было образа и подобия давно вышедшей замуж Ориты, матери пятилетней девочки, вновь проснулось в маленьком библиотекаре желание немедля отправиться в Ур Халдейский. Это случилось в один знаменательный день, в тот период, когда я уже был с ним знаком и когда раз в две-три недели его тетки являлись устраивать пиршество в читальном зале. В тот день у тетушки Эльки был праздник. Она ворвалась в библиотеку, сверкая глазами из-под широких полей темно-лиловой соломенной шляпы, и крикнула:

— Срулик! Я сегодня продала пепельницу с павлином за семь лир!

— Да-да, за семь лир! — повторила вслед за ней задыхающаяся и отдувающаяся Этель и впопыхах водрузила две корзинки на громоздившуюся на столе библиотекаря кипу книг. — Иегуда Проспер-бек заплатил ей за пепельницу семь лир.

— Прекрасно, прекрасно! — воскликнул Срулик и зааплодировал. — Так ты за один день зарабатываешь больше, чем я за целый месяц.

— Не за один день, а за три часа! Я сделала эту пепельницу за три часа. Я еще не знала, что за картинка у меня получится, когда начинала стучать молотком, — рассмеялась Элька. — Жаль только, что не каждый день попадается такой покупатель, как Иегуда Проспер-бек.

— Да, не каждый день попадается такой Иегуда Проспер-бек, — веско повторила Этель, стремясь подкрепить ее слова. — Иегуда Проспер-бек — особенный покупатель.

Он вошел в «Приют творца» тетушки Эльки в сопровождении сеньора Моиза, бросил взгляд на то, потрогал это, пока взгляд его не упал на пепельницу с павлином, загнанную под табуретку, и замер на месте. Сеньору Моизу большего и не требовалось: он тут же кинулся, поднимая свои неуклюжие ножищи, впопыхах налетел на груду медных мисок и кастрюль, поднял пепельницу, протер ее рукавом и поднес к свету круглого оконца, дабы его господин мог рассмотреть ее должным образом.

— Я заплачу вам за нее семь лир, — сказал Эльке старый бек своим низким хриплым голосом, и она просто не поверила своим ушам.

Она собиралась запросить полторы лиры и готова была уступить за лиру.

— Это слишком много, — ответила она.

— Не глупите, — сказал старик. — Для вас это деньги, но такая пепельница стоит гораздо больше, чем семь лир.

Даже держа в горсти семь сложенных купюр, Элька все еще не вполне верила в неожиданно улыбнувшуюся ей удачу. И когда старый бек и его долговязый оруженосец, несший пепельницу под мышкой, исчезли из поля зрения, скрывшись за углом дома Залмана Сегаля, она поторопилась запереть дверь кухни, опасаясь, как бы старик не передумал и не вернулся за своими деньгами. Пока продолжался «five o’clock», обе тетушки занимались вычислениями, сколько можно было бы выручить денег, если бы на каждое изделие Эльки нашелся покупатель вроде Иегуды Проспер-бека. Ведь Элька, если ей только захочется, способна без особенных усилий покрыть рельефом три медных посудины за день. К концу полдника, когда тетушка Этель подошла к этапу открытия ананасных консервов, Элька замкнулась, погрузившись в молчание, и взгляд ее дико сверкающих глаз унесся куда-то вдаль. Видение тридцатилетней давности всплыло в памяти: Иегуда Проспер-бек покупает, а толпа дивится ему. Она поведала нам, что помнит себя в большой толпе евреев и арабов в Старом городе, окружающей турецкого глашатая. Турецкий глашатай — это судебный пристав, демонстрирующий на ступенях при входе в Башню Давида скудные пожитки, вынесенные на аукцион. Это распродажа имущества какого-то араба, повешенного у Яффских ворот за убийство. Посреди кучи рваных тряпок посверкивает кинжал, все уставились на него, но никто не решается подойти, потрогать его и купить. Толпа вдруг расступается, давая дорогу величавому осанистому господину с пронзительным взглядом. Сей грозный и импозантный муж — Иегуда Проспер-бек, медленно вышагивающий между двух рядов молчаливо впившихся в него глаз в сторону глашатая, который, стоя на ступенях, протягивает ему кинжал. Он покупает кинжал и возвращается так же, не обращая внимания на еще шире расступившуюся и изумленно вздохнувшую толпу.

В тот самый великий день, еще до родственного визита, до того, как он услышал предание об Иегуде Проспер-беке, библиотекарем овладело какое-то лихорадочное веселое брожение, от которого он не излечился и в присутствии тетушек, и оно продолжало сквозить в том изумлении, с которым он внимал, по своему обыкновению, их рассказам, во всех этих покачиваниях головой, подниманиях бровей, возгласах «ай-яй-яй» при известии о коммерческих успехах Эльки. Это брожение внезапно возникло в нем, когда он записывал в библиотечный журнал и на карточки названия прибывших до обеда новых книг и его взгляд уткнулся в одно название. Это была связка новых книг, полученных из Англии, и на обложке верхней книги было написано: «Dead Towns and Living Men».