— Хочешь посмотреть фотографии детей? — спросил он тихо.

Она только кивнула.

Он подошел к письменному столу и выдвинул верхний ящик. Там лежал альбом с фотографиями, он достал его и протянул ей, стараясь сам не смотреть. К этому он был еще не готов.

Она бережно начала перелистывать страницы, печально улыбаясь каждому новому снимку. Сейчас перед ней с такой невероятной наглядностью предстало то, что она потеряла!

— Какие они славные, — сказала Аста, и по голосу было слышно, что она гордится своими внуками. Но эта гордость смешивалась с горестным чувством невозвратимой утраты, так как одного из детей уже не было в живых.

— Ты взял себе фамилию жены? — спросила она робко, судорожно сжимая лежащий на коленях альбом.

— Да, — подтвердил Никлас, глядя мимо нее в пространство. — Я не хотел носить одну с ним фамилию.

Она только печально кивнула.

— Тебе действительно необходимо было уже вернуться на работу? — спросила она недоверчиво, глядя на сидящего за письменным столом сына.

Никлас бессмысленно перекладывал бумаги и глотал слезы, чтобы снова не расплакаться.

— Что было делать! Иначе я бы это не пережил, — только и сказал он.

Мать удовольствовалась таким объяснением, однако беспокойство, отражавшееся в ее глазах, усилилось:

— Смотри не забывай тех, кто у тебя остался, — напомнила она кротко, и этими словами пронзила его насквозь, попав в самое больное место.

Но в нем словно жили два человека. Один хотел вернуться домой к Шарлотте и Альбину и никогда их не покидать, а второй хотел спрятаться от них, с головой уйдя в работу, чтобы избежать боли, которая только усиливалась от этой раздвоенности. Главное, чего ему хотелось, это не видеть в лице Шарлотты отражения своей вины, поэтому инстинкт беглеца одержал победу в этой борьбе. Все это он хотел рассказать матери. Уткнуться лицом ей в колени, словно он не взрослый человек, рассказать все как есть и услышать от нее заверения, что все будет хорошо. Но этот миг пришел и ушел, и она, положив альбом с фотографиями на письменный стол, встала и направилась к двери.

— Мама?

— Да? — обернулась она на его голос.

Никлас протянул ей фотоальбом.

— Возьми это себе, у нас есть другие копии.

Аста постояла в нерешительности, но потом взяла альбом так, словно это была драгоценность, хрупкая, как золотое яйцо, и бережно убрала в сумочку.

— Ты уж припрячь их получше, — добавил он с кривой усмешкой, но она уже вышла и закрыла за собой дверь.

Он лежал, уставившись в потолок, и пинал стенку. Он не мог понять, почему так все получилось. Почему с ним? И почему он ничего не возразил, пока это было возможно?

Картинки на стенах напоминали ему, каким он хотел быть. Обыкновенно герои, которые его окружали, побуждали его к борьбе, к новым усилиям, но сегодня от их вида ему делалось только хуже. Они бы никогда не стали молча терпеть это дерьмо. Они бы сразу отказались. Поступили бы так, как следовало. Поэтому они всего и достигли. Поэтому и стали героями. А он — кусок дерьма, и никогда из него ничего не получится. Все именно так, как сказал Руне. Когда Руне так сказал, он не хотел ему верить. Он спорил и думал, что еще докажет этому Руне, что тот не прав. Он покажет Руне, что он герой, и тогда Руне пожалеет о своих жестоких словах. Он так его унижал. Вот тогда-то и надо было ответить, и Руне на коленях молил бы его о том, чтобы он уделил ему хотя бы минутку.

Самое ужасное было то, что сначала Руне ему даже нравился. Когда мама с ним познакомилась, он подумал, что Руне клевый мужик. Ездит на крутом раггарском автомобиле,[13]и кореши у него настоящие мужики с клевыми машинами, иногда и ему давали прокатиться на заднем сиденье. А потом они поженились, и все как отрезало. Вдруг мама и Руне начали старательно изображать из себя заурядных среднестатистических свенссонов с виллой, машиной «вольво» и чертовым жилым фургончиком. Кореши с мотоциклами куда-то пропали, и вместо них мама и Руне стали водиться с такими же среднестатистическими свенссонами и по субботам приглашать на обед другие супружеские пары. И конечно же, им непременно захотелось завести своего ребеночка! Он сам слышал, как это сказал Руне в разговоре с одной из убогих семейных пар. Что они хотят завести своего ребенка. Он, мол, конечно, любит Себастьяна, а потом серьезно так добавил, что это все же совсем не то, что свой собственный ребенок. Ну а раз собственный ребенок никак не рождался, Руне начал это как-то вымещать на Себастьяне. Себастьяну отлилось все разочарование, которое испытывал Руне, поняв, что у них с мамой никогда не будет собственного ребенка. А потом, когда мама несколько лет назад умерла от рака, стало еще хуже. Пришлось Руне возиться с чужим ребенком. Он то и дело напоминал об этом Себастьяну. Как должен быть благодарен Себастьян, что он не спихнул его после маминой смерти в какой-нибудь кошмарный приют, а воспитывает сам, как своего родного. Себастьян даже как-то подумал, что если Руне вот так представляет себе воспитание родного ребенка, то хорошо, что у них с мамой так никого и не было.

Руне не бил его — чего не было, того не было. Да такой добропорядочный среднестатистический свенссон, как Руне, никогда такого себе не позволит. Но в каком-то смысле лучше бы уж он его бил. Тогда у Себастьяна имелся бы вполне осязаемый повод всегда ненавидеть отчима. А так он бил его по больным местам, но только снаружи это было не видно.

И вот, лежа на кровати и глядя в потолок, он вдруг в минуту озарения понял, почему попал в нынешнее положение. Дело в том, что он все же любил отчима. Другого отца у него никогда не было, и Себастьян всегда желал ему угодить и мечтал, чтобы Руне тоже его полюбил. Вот почему он вляпался в такое дерьмо. Он это понял. Он же не дурак. Но какой толк от того, что он такой умный? Все равно он безнадежно вляпался.

— Что вы, черт возьми, такое говорите? — Лицо Кая побагровело, и казалось, что он сейчас бросится штурмовать соседский дом.

Патрик встал у него на дороге и успокаивающим жестом поднял обе ладони.

— Давайте лучше присядем и обсудим все это спокойно.

Казалось, Кай даже не слышит его слов: он был так взбешен, что не мог ничего воспринимать. Патрик и Йоста переглянулись: сейчас нападение на Лилиан вовсе не выглядело таким уж невероятным. Однако не стоило поддаваться первому впечатлению, и, пока они не выслушали версию Кая, рано было делать выводы.

Потребовалось несколько секунд, прежде чем слова Патрика дошли до сознания Кая, и, когда это произошло, тот повернулся и сердито вошел в дом, очевидно ожидая, что полицейские последуют за ним. Они разулись в прихожей, а попав в кухню, застали Кая стоящим возле мойки в непримиримой позе со скрещенными на груди руками. Высвободив на секунду одну руку, он указал им на стулья, сам же, по-видимому, садиться не собирался.