На следующее утро прибыли водители – по двое на каждый грузовик. Все они были одеты в уже знакомую нам черную форму. Вилли скептически осмотрел их, велел выпрямиться, а затем решил научить их, что значит быть настоящими солдатами. Он отдавал приказы с такой быстротой, что по их лицам было видно – они находятся в замешательстве. Потом он сказал лейтенанту, который говорил на ломаном немецком, что когда он вернет грузовики, то они должны быть начищены и отполированы до блеска, а иначе ему со своими людьми всю оставшуюся жизнь придется мыть и натирать их. Лейтенант вытянулся в струну, отдал честь и галопом помчался к машинам.

Когда они уехали, Вилли, словно змей-искуситель, стал давить на больное:

– Георг, мне хотелось бы узнать, что они собираются сделать с нашими грузовиками. А почему бы нам не пойти и еще раз не попытаться исследовать дамбу сегодня?

– Я думал, тебе хватило вчерашней попытки. – Но меня самого мучило любопытство. Я дал команду мальчишкам залезать в грузовики и добавил: – Мы с Вилли поедем впереди, но если к тому моменту, когда вы будете на месте, нас там не окажется, то начинайте самостоятельно.

Они поняли, что я имею в виду. На этот раз мы с Вилли поехали без водителя. Направились мы прямо в сторону города, решив испытать южную дорогу – дорогу, которую знали так хорошо.

Мы проехали мимо ферм и железнодорожной станции. Затем неожиданно увидели грузовики – не только наши, но и множество других, сворачивающих на главную дорогу, ведущую в сторону бывшего русского лагеря, сейчас огороженного высокой изгородью из колючей проволоки. Пока еще трудно было понять, что происходит. Тем не менее мы увидели женщин, детей, пожилых и молодых мужчин, которые заполняли машины, держа в руках свои немногочисленные пожитки. Как только несколько грузовиков оказывались заполненными до отказа, они трогались, и их место тут же занимали другие.

Первая машина проехала мимо нас. Люди, сидевшие в кузове, громко пели, и эта песня была еврейским гимном. Все они казались вполне счастливыми. На подножках с обеих сторон ехали охранники. Я насчитал примерно тридцать пять машин, и кузов каждой из них был до отказа набит людьми, тесно прижатыми друг к другу, как сардины в банке. Их повезли по главной дороге, через город, а затем повернули на Шяуляй. На развилке Рига-Шяуляй машины сворачивали в направлении Риги. В восьми километрах от Тауроггена начинался лес, где мы похоронили наших ребят из третьего отряда. И теперь в тот же самый лес они везли евреев. Прервав ход мыслей, я обнаружил, что повторяю про себя одно и то же: «Пусть Господь не допустит, чтобы эти люди умерли ни за что».

Еще около двух километров мы следовали за колонной и увидели, как машины скрылись в деревьях. Мы ехали по следу, не задумываясь, какой опасности подвергаем себя и не осознавая, что может произойти, если нас обнаружат. След вел нас еще около двух километров в глубь леса, а потом прекращался. Мы выключили мотор, вышли из машины и сразу же услышали пулеметную очередь слева от себя. Раздались крики сотен и сотен голосов, пронизанные страхом и отчаянием. Было ощущение, что голоса слышны отовсюду: сверху, снизу и вокруг нас. Боже, я думал, как остановить этот ужас. Но кошмар продолжался и продолжался до тех пор, пока пронзительные крики не заполнили всего меня изнутри и безнадежность кричащих не передалась мне. Потом все стихло и стало еще страшнее. Стрельба смолкла, и полная тишина распространилась по всему лесу и накрыла его саваном.

Очень тихо мы прошли в том направлении, откуда шла стрельба. Первое, что мы увидели, – это пустые разворачивающиеся грузовики, а в них люди из отряда СД – пьяные, радостными охрипшими голосами поющие песни, как будто они возвращались с пикника. И я и Вилли тяжело дышали, и нам обоим было трудно смотреть друг на друга. У нас ушло полчаса, чтобы дойти до того места, где стояли их машины. Мы находились в укрытии под покровом леса, и порою у нас останавливалось дыхание. В напряжении каждой клеточкой своего тела мы прислушивались к любому звуку. Вилли даже опустился на колени и прильнул ухом к земле. Несколько минут он терпеливо внимал абсолютной тишине.

– Возможно, там больше никого нет, – сказал он.

Сменив направление, мы вышли на дорогу. Остановившись и вынув карты, отметил, где оставили свою машину, а затем, умышленно громко говоря, чтобы кто-нибудь в округе мог нас четко слышать, пошли дальше. Спустя десять минут, так ни на кого и не наткнувшись, мы решили, что идти вперед вполне безопасно. Больше не пытаясь прятаться, мы шли по следу. Место, которое мы искали, оказалось всего в ста метрах от дороги, и найти его не составило труда.

Три вырытые ямы. Они даже не потрудились засыпать их. Они даже не убрали доски, на которых были вынуждены стоять евреи перед тем, как их расстреляют. А возможно, это значило, что они еще пригодятся им. С серыми от испытанного ужаса лицами, мы с Вилли подошли к одной из ям и посмотрели вниз. Мужчины, женщины, дети – в кровавом месиве. Руки, ноги, тела, лица, еще искаженные страхом, – все смешалось в одну массу.

Здесь не было ничего общего с полем боя. Здесь был настоящий ужас. Мы прошли по доскам, грубо меряя их длину. Около сорока шагов. Какая глубина была у ям, трудно сказать, но наверняка они не были мелкими. Сколько же грузовиков уже было вывалено сюда и сколько еще будет? Нет слов, чтобы описать, что я испытал тогда. Я не желал умирать, но в то же время с трудом представлял себе, как после этого можно жить дальше.

Вторая яма была еще более удручающей. Охранники, сначала расстреляв людей, изрешетили их тела из пулемета уже после того, как они упали вниз. Красная река крови, с плавающими в ней кусками мяса. И опять сорок шагов в длину и сорок в ширину.

Вилли направился к третьей яме, и вдруг я услышал его сдавленный крик:

– Георг, скорее сюда!

Подавляя подступившую тошноту, я побежал туда, где он стоял. Поворачивая голову туда, куда он показывал, в самом дальнем углу я увидел мальчика лет одиннадцати, окаменевшего от страха. Он не мог двинуться с места, даже если бы очень захотел. Несколько секунд смотрел на нас широко раскрытыми глазами, а потом зажмурился, и его лицо исказилось ужасом ожидания, что сейчас немедленно полетят пули. Он сидел на женской голове и почти весь был пропитан кровью. Не медля больше ни секунды, Вилли спросил его, говорит ли он по-немецки. Он открыл глаза и стал смотреть на нас не моргая, но не издал ни звука. Вилли заговорил снова, успокаивая и уверяя его, что мы хотим только помочь. Очевидно, он что-то ответил по-немецки, но едва слышно. Мы сказали ему ползти к краю, потому что по-другому мы не сможем его вытащить. И, как испуганный загнанный заяц, он, полушагом-полуползком, начал двигаться прямо по телам к нам навстречу. Собравшись с духом, насколько это было возможно, мы протянули ему доску и помогли выбраться. Возможно, ему было больно, но психологическая травма была в десятки раз сильнее. От пережитого кошмара он даже не мог хныкать. Вилли посадил его к себе на плечи и, убедившись, что на дороге никого нет, быстро пошел вперед. Я бежал за ними и твердил про себя: «К черту отсюда, быстрее!»

Оказавшись в безопасности на другой стороне леса, теперь я взял мальчика на руки и так быстро, как только мог, кинулся к машине. Мы оба были буквально пропитаны кровью, и я чувствовал, что даже мои волосы слиплись, а шея мокрая. Ребенок был в крови с ног до головы. Только добежав до машины, мы смогли немного расслабиться. Бензина было достаточно, чтобы проехать километров двести, если необходимо, поэтому Вилли поехал в обратную сторону по главной дороге. Теперь мы были по другую сторону леса, как раз там, где происходило сражение, и я вспомнил, что видел указатель на деревню, находящуюся в тридцати километрах отсюда. Поэтому я сказал Вилли поворачивать туда.