Народ бросился в стороны. Из дома выскочила старуха, подхватила мальчишку, голова залита кровью, он пытался вытереть лицо, но ручонки бессильно падали. Женщина поднялась, склонилась над ним, истошно завыла.

Я торопливо слез, подошел. Они все трое подняли головы, в глазах страх.

– Жив?

– Умирает, – ответила старуха плачущим голосом. Женщина выла, прижимала голову парня к груди. Разорванное платье сразу испачкалось кровью.

Я оглянулся, Сигизмунд и Зигфрид быстро разобрались, что рыцарей здесь нет, на пленении не заработаешь, быстро и жестоко порубили напавших. Оба, кажется, обошлись без ран, Сигизмунд тяжело дышал, вид очумелый, шлем на земле, видно, все-таки получил по голове дубиной или булавой.

– Дай-ка посмотрю, – сказал я женщине.

Голова мальчишки бессильно падала, как у птенчика, я опустил ладонь на его детский лоб. От пальцев побежал озноб, с разбега ударил в сердце, остро кольнуло. Зубы застучали, меня передернуло в ознобе, а заноза в сердце стала острее. Мальчишка задыщал чаще, кровь на глазах присохла, начала отваливаться коричневыми струпьями.

Я отодвинулся, перед глазами поплыло. Старуха и женщина радостно закричали, меня раскачивало, потом на плечо упала ладонь в металлической перчатке, голос Зигфрида прозвучал как гром, разрывающий перепонки:

– Сэр Ричард, вы ранены?

– Нет… – прошептал я.

– А что случилось? Вы так побледнели… А, лечили этого сопляка… Стоило из-за него…

Перед глазами прояснилось, лицо Зигфрида выступило, как из тумана, багровое, на щеках бисеринки пота. Он дышал часто, в правой руке все еще меч, лезвие в крови по самую рукоять.

– А кони у них хорошие, – сообщил он.

– Забирай, – разрешил я.

Он отодвинулся, исчез, на его месте оказалась женщина, на коленях, исступленно обнимала мои ноги, захлебывалась в счастливых рыданиях. Упала на колени и старуха, называла спасителем, целовала ноги, а мальчишка уже сидел на ступеньке, еще слабый, смотрел на меня непонимающими глазами.

Селяне выстроились цепочкой к ближайшему колодцу, передавали один другому ведра с водой, последний с разбега выплескивал через окна в горящую избу. Убитых обходили опасливо, на нас смотрели с таким же точно страхом. Сигизмунд прокричал громко:

– Есть здесь староста? Что произошло? Разбойники?

Зигфрид подошел к нам, меч уже в ножнах, покачал головой.

– Нет, для разбойников слишком хорошо одеты. И сытые морды…

– Сосед балуется набегами?

Зигфрид снова покачал головой.

– В том селе говорили, что соседи боятся Галантлара. А это его село.

– Значит, не так уж и боятся?

Он снова пожал плечами.

– Не совсем то. Боюсь, что намного хуже. И совсем не то, что вы нам рассказывали об этом Галантларе.

Сигизмунд привел пожилого человека, без седой бороды, но я сразу признал в нем старосту по степенности движений, уверенному хозяйскому взгляду.

– Кто эти люди? – спросил я. – Кто напал на село?

Он смотрел на меня исподлобья, ответил после паузы, со вздохом:

– Как бы не получилось, ваша милость, еще хуже… вы поедете дальше, а нам расхлебывать. Из замка приедут, и уже не одну, а десять девок уйедут на потеху и поругание.

Я не понял, спросил:

– За что?

– А что не кинулись сразу им помогать, а вы их так легко завалили! Это же был сам Цеппер со своими людьми. Правая рука господина Галантлара. У нас свадьба, вот они и приехали взять невесту для первой брачной ночи. Все так и получилось, не первый же раз, обычай есть обычай, но они ж восхотели захватить с собой еще двух молодых девок. Приглянулись больно. А это не по правилам, им пытались объяснить, но как объяснишь тому, кто уже пьян и у кого в руке меч?

Я слушал, слушал, оглянулся на Сигизмунда и Зигфрида. Лица обоих бесстрастные, дело обычное, деревня живет богато, мирно и зажиточно, на свадьбу явились люди из замка, чтобы взять невесту для первой брачной ночи. Так делается всегда и везде, но вот других девок брать нехорошо, это уже беззаконие.

Я нахмурился, хотя это дело, конечно, ерунда, любая девчушка к совершеннолетию проходит через сотни рук и не только рук, но принуждать всегда нехорошо, даже унизительно для мужской гордости: как это не уболтать, не уговорить на ужин, переходящий в завтрак?

Сигизмунд с непониманием поглядывал на мое помрачневшее лицо:

– Что-то не так, сэр Ричард?

– Еще бы, – огрызнулся я. – Ты не находишь, что право сеньора на первую брачную ночь попахивает нарушением прав человека?

Он добросовестно подумал, ответил с недоумением:

– Нет…

Я косо посмотрел на его чистое невинное лицо. Он прав, разве простолюдины тоже человеки?

– Попахивает бесчинством, – сказал я. – Не нравится мне это.

Он встревожился.

– Сэр Ричард, что вы хотите?

– Остановить бесчинство, – отрезал я. Он ахнул, ухватил меня за локоть.

– Сэр Ричард, но эта деревня принадлежит барону Галантлару! Это его деревня. Он волен в ней делать все, что захочет. Это мы окажемся в бесчинстве, если вмешаемся.

Я прорычал зло:

– Ты забыл, что паладину по фигу законы и морали простых людей, будь они извозчики или короли! Паладин творит суд так, как сам его разумеет. Паладин предан только правде.

Он ахнул:

– Какая же эта правда?

– А вот такая, – ответил я. – Хочешь, перескажу по памяти? «Паладин всегда говорит правду, помогает нуждающимся, не боится выступить против несправедливости. Паладин не оставляет виновного без наказания. Паладин уничтожает зло безо всякого милосердия и защищает невиновных безо всякого колебания».

Хрен из меня получится паладин, мелькнула трезвая мысль. Я редко говорил правду, чаще отделывался шуточками, двусмысленностями, приколами, в нуждающихся чаще оказывался я сам, против несправедливости дурак, что ли, выступать, проще головой о стену, уничтожать зло даже не пытался, ибо у нас стараниями СМИ зло вообще растушевано до фиг знает чего, в то время как любое добро дерьмом закидано по самые уши, невиновных нет, все на свете гады…

Ко мне подвели еще двоих, у одного разрублено плечо, другому досталось мечом плашмя. Волосы слиплись, красная струйка течет по щеке, глаза в кучку. Я возложил ладони, чувствуя себя глуповато, раны затянулись, но сам ощутил такую слабость, что ноги подкосились, а в ушах зазвенело. Смутно чувствовал, как усадили на толстое бревно, в ладонях оказался тяжелый кувшин. Я жадно припал к горлышку, во рту к этому времени пересохло так, что язык царапало, будто о раскаленную черепицу.

Я пил до тех пор, пока не запрокинул кувшин вверх дном, плечи передернуло, над головой раздался властный окрик Зигфрида: