Альдов мечтал, грезил наяву, и именно поэтому до него не сразу дошел весь смысл ее слов.

Звали. Она сказала: звали.

Это значит…

Неправда!

– Что с Юлей? – спросил он, и я испугалась. Впервые за все время испугалась так, что потеряла дар речи, а заглянув в глаза Егора, увидела в них зеркальное отражение моего собственного ада.

– Она… Юля умерла. – Вот и все. Сейчас он спросит, как она умерла, и мне придется рассказать, а потом он меня убьет. Вот просто возьмет и убьет, его глаза говорят, что ему очень хочется меня убить. Или не меня, но никого другого под руками нет.

И, не дожидаясь вопроса, я заговорила. Слова сами вылетали на волю, точно разум стремился таким нехитрым способом отделаться от части воспоминаний. Но Юлина смерть – это даже не воспоминание, я не присутствовала, мне позволили лишь молиться и представлять, как это было на самом деле.

Хрупкое пламя свечей сминает воздух, он дрожит и цепляется за ароматный дым, тяжелые полупрозрачные капли скользят вниз по восковым колоннам, чтобы застыть у подножия, молитва давит на сердце и совсем не приглушает боль. Андрей сказал, что Юля умерла на кровати, на его кровати, красивой и совсем не вписывающейся в обстановку. Ей было больно, и она плакала, как свечи, как молящиеся сестры, как осеннее небо, но никто не прислушался к ее слезам. Никто не прислушался к моим просьбам. Девочку можно было спасти, а они…

Во рту появился знакомый вкус крови, оказывается, я слишком сильно прикусила губу. Оказывается, рассказ закончен, а я и не заметила. И Егор, он молчит и рассматривает свои руки. Если он взглянет на меня, то…

Кажется, я поняла, зачем он спрашивал про Юлю.

– Ты ее отец?

– Да.

– Ты бросил ее. Как ты мог? Она не понимала, а ты?! – Я обвиняла его потому, что обвиняли меня, мне жизненно необходимо было переложить этот груз на чужие плечи. У Егора плечи широкие, он выдержит. И, может быть, даже не сорвется.

Сорвался. Он все-таки ударил меня, и крови во рту стало больше.

– Раз, два, три, четыре, пять… – Я шептала любимую Валюшкину считалочку на ухо плюшевому медведю, медведь слушал внимательно, а запах пыли, исходящий от бурой шерсти, успокаивал.

– Вышел зайчик погулять, вдруг охотник выбегает… – Охотник остался на кухне, убежала я, здесь хотя бы не было цепи, но зато имелся замок на двери. Кровь остановилась, все-таки ударил он не слишком сильно, Андрей бил больнее, а Егор… После того что я сказала, удивляюсь, как он вообще меня не убил. Хотя, может быть, еще все впереди. Я слушала, как Егор ходит по кухне, половицы натужно скрипели под его весом. Нужно узнать, где ключ, и сбежать. Вопрос, куда?

– Вот что. – Егор замер на пороге. Он крупный, ростом, наверное, метра под два, и плечи широкие, и не на медведя похож, а на быка. Некстати вспомнилось, что быков нельзя дразнить, они легко впадают в неконтролируемую ярость.

– Вот что, – повторил он, – извиняться я не стану, понятно?

На всякий случай, чтобы не дразнить быка, я кивнула, хотя ничего не понятно. Извиняться? Перед кем? Передо мной? Смешно.

– Ты не знаешь всего, поэтому… Я искал ее. Я пытался, а Томка увезла, она говорила, что я продал душу дьяволу и попаду в ад, она думала, что спасает Юльку и… Я бы все отдал, только бы вернуть… В общем…

Он замолчал. А я… Мне нужно ответить? Наверное, но что я ему скажу? Что сожалею о сказанном? Это неправда, я не сожалею, я сказала правду, и он ударил меня потому, что услышал именно правду. На вранье не обижаются.

– Больно? – Егор подобрался слишком близко. Сама виновата, надо было не в раздумья погружаться, а следить за этим типом. Жесткие пальцы коснулись кожи, я зажмурилась.

– Ты что? – Голос удивленный. – Боишься?

Нет, не боюсь, я давно уже ничего не боюсь, устала, знаете ли.

– Ну, ладно, извини. Я не хотел. – И быстро, словно боясь передумать, Егор сознался: – Я в жизни не поднимал руку на женщину.

– А я не женщина, я – ведьма.

Время шло. Шло и шло, и Альдов тонул в этих бесконечных секундах, минутах, часах. Сколько прошло? Он не знал, за окном темно, в квартире тоже. Наверное, следовало бы зажечь свет. Наверное, следовало бы поесть. Наверное, следовало бы найти в себе силы, чтобы жить дальше.

Как жить? Как-нибудь. Он ведь дышит и думает, значит, живет. Но, боже мой, до чего же больно… А та, которая принесла с собой боль, следит за ним, Егор чувствовал на себе ее взгляд. Пустота, у нее вместо глаз пустота, и он, заглянув однажды в эту пустоту, не сумеет вырваться из ее цепких лап.

Ведьма. Она сказала, будто она ведьма. Что ж, Альдов готов поверить, сейчас он готов поверить во все, что угодно, лишь бы боль ушла, а она не уходила.

Юлька умерла, его Юленька, его доченька, его чертенок, а он так и не съездил с ней в Диснейленд, в Париж, в Лондон тоже, в Рим. Он никуда с ней не съездил, не хватало времени, теперь же, когда Юли не стало, Альдов не знал, что с ним делать, со временем. Его вдруг стало слишком много.

– Может… – Анастасия первая нарушила хрупкое равновесие, сложившееся утром. Тогда он замолчал, а она не мешала. Что ей теперь надо? Добить? – Может, это не та Юля…

– Может. – Мысль походила на спасательный круг. Конечно, это не та Юля, это совсем другая девочка, до которой Егору нет дела, а его собственная дочь жива.

– Я ничего о ней не знаю. – Ведьма встала с дивана и подошла к окну. Одной рукой она гладила стекло, а другой прижимала к животу грязного плюшевого медведя. – Только имя. И еще… Она рассказывала, будто ее отец обманывал мать. У него были любовницы, и он не пытался скрыть этого… А мать убежала и забрала девочку с собой. Они укрылись в «Милосердии Господнем». Юле там нравилось.

– А мать? – Каждое ее слово убивало хрупкий росток надежды. Все правильно. Он обманывал Тому и любовниц не скрывал. Точнее, пытался, но, поскольку врать не умел, попытки не удавались, и Тома наверняка все знала.

– Умерла. Юля говорила, что ее мама умерла. Заболела, а там… там ведь не лечат. Если господь захочет, то… – Анастасия замолчала, прислонясь лбом к стеклу. Что она там увидела, за окном ничего нет. За окном ночь.

– Значит, и Тома умерла…

– Тома? Я не знаю, как ее звали, Юля не сказала, а я приехала позже.

– Понятно.

Снова молчание. Егор слушал дыхание, и биение сердца, и заунывный скрип за окном – старый тополь танцевал на ветру, и тысячу других звуков, от которых невозможно спрятаться. Боль отступала перед этими звуками, а на освобождающееся место тяжелой болотной жижей вливалась ненависть. Скоро, совсем скоро боли не станет, зато ему придется научиться жить в этом болоте. Ничего, он научится. И отомстит. Всем, начиная с ведьмы.