Темный силуэт медленно исчезал в золотом сиянии, клубились пылинки, их становилось все больше, уходящего затягивало дымом, заметало то ли пылью, то ли снегом…

Сухой треск, словно кто-то переломил палку, чернота за тусклыми стеклами, человек напротив. Лицо Ойгена, а глаза чужака, глядящего сквозь тебя, сквозь стену, сквозь ночь. Древние, усталые, обреченные.

Кто придумал этот обычай? Бергеры привезли его с собой или переняли в Золотых землях от тех, кто позабыл сам себя? Зеркало, снег, огонь, камни и кровь. Снег становится водой, кровь людская мешается с кровью земли, а зеркало отдает долги звездам. Как только Ойген все это запомнил? Хотя барон помнит все.

Фитилек зашипел и погас, с неба покатилась желтая звезда, рассыпалась снежной пылью, волосы уходящего стали седыми.

— Стой! — крикнул Ариго. — Да стой же!

Полный дыма ветер подхватил крик, понес над замерзающей землей. Всадник не оглянулся. Черный конь все так же мерно шел вперед. Уже не по земле, по облачным клубам. В редких прорывах мелькали серые птичьи крылья, а под ними, становясь все меньше, все игрушечней, плыли крыши, леса, реки…

Жермон снова закричал, ответа не было. Еще две звезды задохнулись в дыму, но солнце светило упрямо и отчаянно. Если бы вспомнить имя всадника, вспомнить и позвать, но лицо, сердце, память резали острые льдинки, дым валил все гуще, из белого становился серым, из серого — иссиня-черным.

— Стой! — Перед глазами метнулась птица, по зрачкам резанул серебряный луч, свой камень он оправит в серебро. — Стой!

Из четырех свечей осталась одна, та, что была ближе всех. Небо за окном отливало синим, синей стала и вода, словно кровь ушла в зеркало, разделившее ветер и камни, миг и вечность.

Догорала свеча, глухо стучало сердце, рвался в дом поднявшийся ветер. Кто-то уходил, чтобы они остались. Они оставались, потому что кто-то уходил.

Конские ноги вязли в тяжелых черных тучах, как в снегу, небо начинало алеть, но солнце и не думало садиться. Оно плыло по небу красным огромным сердцем, с которого капала кровь, а дымные облака превращались в тяжелые, медленные волны…

— Стой, раздери тебя кошки! Назад! Аэдате маэ лэри!

Всадник все-таки оглянулся. Он был далеко и совсем рядом. Жермон разглядел сжатые темные губы, прилипшую ко лбу прядь, бешеные синие глаза. У смерти синий взгляд, а какой взгляд у жизни?

— Надо брать свой камень левой рукой и вынимать из воды. — Ойген уже не сидел, а стоял, широко расставив ноги. — Этот камень будет нести в себе эту ночь четыреста лет.

Ариго послушно поднялся и одновременно с бергером сунул окровавленную руку в показавшуюся кипятком воду. Пальцы сами сомкнулись на чем-то твердом и круглом. Жермон раскрыл ладонь и увидел полупрозрачный камешек, темно-синий, с чем-то светлым и зубчатым внутри.

— Ты поймал утреннюю звезду, — удовлетворенно объявил Ойген, показывая что-то иссиня-зеленое, — а я — морской лед. Это очень удачно.

… Над последним огарком вилась тоненькая дымная струйка. Сквозь выгоревшие занавески светило солнце.

Как раз те люди, которые во что бы то ни стало хотят всегда быть правыми, чаще всего бывают неправы.

Франсуа де Ларошфуко

Врач зудел обнаглевшим шмелем, закатывал глаза и путался под ногами, но Робер все равно дошел до окна и тут же рухнул в кстати подвернувшееся кресло, потому что спальне вздумалось выписывать круги и петли.

— Монсеньору следует лечь, — воспрял духом лекарь. — Я немедленно пришлю монсеньору тинктуру, составленную из…

— Что мне следует, я как-нибудь разберусь! — рявкнул Иноходец. Медик делал свое дело и делал неплохо, но благородный пациент испытывал жгучее желание запустить в беднягу чем-нибудь потяжелее. Сдерживаясь из последних сил, Робер отвернулся от милосердно-укоризненной рожи и тут же нарвался на собачий взгляд Сэц-Арижа.

— Жильбер, найди мне капитана, тьфу ты, генерала Карваля. — Эпинэ прикрыл глаза ладонями, за что и поплатился: врач ринулся вперед не хуже унюхавшего падаль ызарга.

— Это очень дурной симптом, — торжествующе возвестил он. — Очень! Необоримое желание укрыться от света вкупе с нарушениями сна и слуховыми галлюцинациями могут означать…

— Они означают одно, — огрызнулся Эпинэ, — нежелание вас видеть. Я благодарен за помощь, но больше в вас не нуждаюсь. Сэц-Ариж вам заплатит.

— Моя совесть не позволяет вас покинуть, — уперся лекарь, — вы нездоровы. Вы очень нездоровы.

— Генерал Карваль, — крикнули из-за двери, — явился справиться о здоровье Монсеньора.

И этот туда же! Здоровье… Какое к Леворукому здоровье, когда все летит в Закат!

— Входите, Никола. Жильбер, ты заплатил лекарю?

— Еще нет, Монсеньор.

— Заплати, и чтоб духу его здесь не было. И проследи, чтоб к нам никто не лез.

— Да, Монсеньор. — Сэц-Ариж попытался подмигнуть Карвалю, но коротышка был то ли слишком непонятлив, то ли, наоборот, понимал все.

— Капитан Сэц-Ариж, вы свободны!

— Да, Монсеньор.

Спина Жильбера выглядела обиженной. Ничего, переживет. Робер пристроил больную руку на подлокотнике и взглянул на военного коменданта.

— Если вы спросите, как я себя чувствую, я вас убью.

— Я не стану спрашивать, — шутить Карваль так и не выучился, — но я очень рад, что вы пришли в себя.

— Я рад еще больше, — заверил Иноходец.

— Что в городе?

— Тихо, — утешил маленький генерал, — но это плохая тишина. Хуже, чем в Старой Эпинэ накануне вашего возвращения. Есть довольно много новостей.