– Я вас не осуждаю. Я хочу помочь. Но вы должны быть честной со мной.

– Я честна настолько, насколько способна на это. Когда впервые увидела вас в тот день у Нетти Фортескью, я поняла, что вам можно доверять и именно с вами я могла бы поговорить. Это унизительно – испытывать такой страх. Джордж не понимает меня, да и с чего бы? Он никогда в жизни ничего не боялся. Он думает, что я просто нервничаю, и не обращает на это особого внимания. Он отправился к вам только потому, что я его заставила.

– А почему вы сами не пришли?

– Я подумала, что вы скорее согласитесь на работу, если к вам обратится он. К тому же я не люблю просить об одолжениях. Кроме того, у меня была назначена примерка костюма.

– Какое же это одолжение? Мне нужна была эта работа. Я взялась бы за что угодно, что не противоречит закону и не вызывает у меня отвращения.

– Да, Джордж сказал, что офис у вас скромный. Даже скорее жалкий, чем скромный. Но сами вы – нет. В вас нет ничего убогого или жалкого. Я не смогла бы стерпеть присутствие обычной женщины-детектива.

– Чего вы боитесь на самом деле? – спокойно спросила Корделия.

Кларисса повернулась. На ее лучившемся мягким светом, лишенном макияжа чистом лице, впервые показавшимся уязвимым перед бременем страданий и возраста, появилась грустная, даже мученическая улыбка. Она воздела руки к небу в явном отчаянии.

– Разве вы не знаете? Я думала, Джордж сказал вам. Смерти. Вот чего я боюсь. Всего лишь смерти. Глупо, не правда ли? И я всегда ее боялась, даже когда была маленькой. Не помню, когда этот страх начал посещать меня, но о смерти я узнала раньше, чем о жизни. Я всегда видела череп под кожей. Однако в моей жизни не было трагического события, из-за которого все началось. Меня не заставляли смотреть на тело няни в гробу – ничего подобного. Я была в школе, когда умерла мамочка, и это для меня ничего не значило. Дело не в смертях других людей. Дело даже не в самом факте смерти. Я боюсь именно своей смерти. Не постоянно, не каждое мгновение. Иногда я не думаю об этом несколько недель. А потом это приходит, как правило, ночью. Ужас, и кошмар, и осознание того, что мой страх реален. Никто не может сказать: «Не волнуйся, этого никогда не случится». Как и не может сказать: «Ты все это придумала, дорогая, такого не существует». Я не могу описать этот страх, не могу описать, на что он похож, насколько ужасен.

Его приход подчиняется определенному ритму, паника накатывает на меня волна за волной, так что становится почти больно. Должно быть, это подобно родам, только я рождаю не жизнь – у меня между ног только смерть. Иногда я поднимаю ладонь вот так, смотрю на нее и думаю: вот она, часть меня. Я могу потрогать ее, подвигать ею, согреть ее, понюхать и накрасить ногти. Но однажды она станет белой, холодной, бесчувственной и бесполезной, и такой же стану вся я. А потом она начнет разлагаться. И я начну разлагаться. Даже когда напиваюсь, я не могу забыть об этом. А у других людей получается. Так они и живут всю жизнь. А от алкоголя мне становится плохо. Это несправедливо, что я должна мучиться этим страхом, не имея возможности напиться! Теперь я рассказала вам все, и вы можете считать меня глупой, нелепой и трусливой. Можете презирать меня.

– Я не презираю вас, – возразила Корделия.

– И не стоит советовать мне поверить в Бога. Я не могу. А даже если бы могла, это не принесло бы пользы. Толли покрестилась после того, как умерла Викки, так что, полагаю, она верит. Но если бы кто-то сказал Толли, что завтра она умрет, она тоже не захотела бы уходить. Я заметила эту особенность в набожных людях. Они запуганы так же, как и все остальные, и с таким же отчаянием цепляются за жизнь. Предполагается, что их ждут на небесах, но они отнюдь не торопятся туда попасть. Вероятно, для них все еще хуже: Страшный суд, ад и жуткое проклятие. По крайней мере я боюсь только смерти. Разве не все этого боятся? А вы боитесь?

Боится ли она? Корделия задумалась. Иногда, наверное. Но страх умереть был менее навязчив, чем земные заботы: что случится, когда закончится срок аренды офиса на Кингли-стрит, пройдет ли ее малолитражка техосмотр, как она выдержит взгляд мисс Модсли, если ее уволят из агентства? Видимо, только богатые и успешные могут позволить себе поддаваться нелепому страху смерти. Большинство других людей тратили силы на то, чтобы справиться с жизнью. Зная, что ей нечем утешить Клариссу, она осторожно произнесла:

– Мне кажется, неразумно бояться чего-то неизбежного и глобального. Такого, что в любом случае невозможно прочувствовать лично.

– О, это только слова! И они означают, что вы молоды и здоровы и вам не обязательно думать о смерти. Лежать в холодном оцепенении и разлагаться – вот о чем я говорю.

– Понимаю.

– И вот еще одно послание для вашей коллекции. Я хранила его специально для вас. Оно пришло по почте вчера утром на адрес моей лондонской квартиры. Вы найдете его на дне шкатулки с драгоценностями. Она на прикроватном столике. Слева.

Указания о том, с какой стороны искать, были излишни. Даже в приглушенном свете блестящая шкатулка привлекала внимание на прикроватном столике Клариссы среди хлама. Корделия взяла ее в руки. Она была размером восемь на пять дюймов, на изысканных кованых ножках, ее крышку и боковины украшали изображения суда Париса. Корделия повернула ключик и увидела, что изнутри шкатулка обита простеганным кремовым шелком. Кларисса сказала:

– Эмброуз подарил ее мне сегодня утром, когда я приехала, – на удачу, чтобы завтрашний спектакль прошел успешно. Я увидела ее полгода назад, и она мне понравилась, но ему потребовалось время, чтобы это понять. У него полно викторианских безделушек: одной больше, одной меньше – какая разница? Шкатулка, которую мы используем в третьем акте, – его, как и почти весь реквизит. Но эта красивее. Да и более ценная. Но все же не такая ценная, как то, что я в ней храню. Записка спрятана в секретном ящичке. Хотя он не такой уж и секретный. Нажмите на центр одного из листочков, и увидите линию, если будете внимательны. А лучше принесите ее сюда. Я вам покажу.

Шкатулка оказалась удивительно тяжелой. Кларисса вытащила из нее кучу ожерелий и браслетов, словно это была дешевая театральная бижутерия. Корделия подумала, что некоторые из драгоценностей, возможно, ею и были: яркие бусы из раскрашенных камней и стекла сверкали, как настоящие бриллианты, переливались сапфиры, мягко мерцали молочно-белые жемчуга. Кларисса нажала на один из листочков, украшавших боковину шкатулки, и ящичек в самом низу медленно открылся. Внутри Корделия увидела сложенную газетную вырезку. Кларисса вытащила ее.

– Я играла Эстер в новой постановке «Глубокого синего моря» Рэттигана в драматическом театре Спимута. Это было в 1977 году, когда королева отмечала серебряный юбилей, а Эмброуз находился за границей из-за дела о налогах. Сейчас театр, к сожалению, закрыли. Но я им, похоже, понравилась. Вообще это, наверное, самая важная рецензия, которую я когда-либо получала. – Она развернула вырезку.

Корделия успела прочесть заголовок: «Кларисса Лайл блистает в новой постановке Рэттигана», – на мгновение задумалась, с чего бы это Клариссе придавать столько значения рецензии на постановку в маленьком провинциальном городке. Еще она заметила, почти подсознательно, что вырезка имеет странную форму и ее размеры явно превышают размеры статьи. Однако ее интерес переключился на письмо. Конверт был таким же, как тот, что мистер Мунтер достал из сумки с утренней почтой, но адрес напечатан на другой машинке, явно более старой. Почтовая марка была из Лондона, дата на штемпеле стояла более ранняя – за два дня до предыдущего. Как и остальные, письмо было адресовано герцогине Амальфи, но с указанием квартиры Клариссы в Бейсуотере. Внутри, как обычно, лежал лист белой бумаги с аккуратным черным изображением гроба и словами «Покойся с миром». Ниже была напечатана цитата из пьесы.