Когда старец не мог лично навестить жнецов, он посылал им письменное приветствие. Учил их, как они должны относиться друг к другу, беречь и любить друг друга. Он писал им: «Берегите себя от зависти. Где зависть, там нет духа Божия; удерживайте язык, чтобы он не говорил пустых слов. Кто бережет язык, оберегает душу от скорби. От языка жизнь и смерть. Старшие должны учить младших, неопытных. Во всех должно быть смирение, доброта и любовь. Нужно укреплять себя страхом Божиим, памятью смерти и вечных мук. Каждый день нужно исповедовать помыслы старцу. Молитву Иисусову повторять постоянно. Приносите Богу жертву чисту, непорочную, благоуханную по вашему христианскому обету. Приносите ваши труды и ваш кровавый пот, как жертву всесожжения; загар от солнца да будет вам, как терпение мучеников». В заключение письма старец молит Господа сохранить труждающихся от всякого зла духовного и телесного и покрыть их от всех козней диавола. Такие письма, проникнутые любовью и заботливостью, ободряли и одушевляли братию и делали для нее легким и радостным тяжелый и утомительный труд.

В келейной жизни старец требовал от каждого брата, чтобы он проходил свое звание с полным сознанием и усердием, был монахом не по одежде только, но и по духу. Он требовал, чтобы братия в кельях читала писания святых отцов, творила умную молитву и по силе полагала частые поклоны со слезами. Каждый вечер братья, особенно новоначальные, приходили к своим старцам и исповедовали им свои помыслы. Исповедание помыслов старец считал основанием духовной жизни и видел в нем надежду спасения для души, искренно кающейся в грехах. Если между братиями случалось недоразумение, то непременно в тот же день должно было последовать и примирение по слову Писания, «солнце да не зайдет во гневе вашем». А если бы кто-нибудь из братии до такой степени ожесточился, что не захотел бы и мириться, такого старец отлучал, запрещая ему даже и на порог церковный становиться и молитву «Отче наш» читать, пока не смирится. На послушание вне монастыря старец посылал таких братий, от которых не было бы какого соблазна мiрским и для собственной души которых не было бы вреда. А если бы при исполнении дела оказалось необходимым нарушить какую-нибудь заповедь, то старец повелевал оставить это дело, говоря, что лучше пусть погибнет дело, нежели будет нарушена заповедь Божия и мы подпадем вечному осуждению. Больные, слабые, престарелые помещались в больнице и поручались попечению брата Онория, знавшего немного врачебное искусство и отличавшегося любвеобильным сердцем и умением утешить всякого страдальца духовною беседою. Старец очень любил и ценил Онория. Ему одному было только предоставлено для нужд больных самому брать в кельи старца столько денег, сколько ему было нужно. Онорий со своей стороны был всецело предан старцу и по кончине его только на один год пережил его. Мало-помалу устроили в монастыре теплую церковь, поставили кельи, архондарик и пр.

Старец по целым дням был занят с братией, двери его кельи не закрывались иногда до 9 часов вечера. Одни уходили, другие приходили по делам духовным или хозяйственным. Одних он утешал, с другими радовался, но никогда не огорчали его неудачи хозяйственные – он скорбел только о бедах духовных. «Тридцать лет прожил я при нем, говорит его жизнеописатель, и не видел его скорбящим о материальных нуждах. Он только тогда сильно скорбел, когда видел нарушение заповедей Божиих». При своих постоянных заботах о братстве старец Паисий находил время и для своих любимых литературных занятий. Им он посвящал ночи. Запасшись на Афоне святоотеческими книгами на древне-греческом языке, старец по ним проверял и исправлял в Драгомирне славянские переводы. О своих книжных занятиях в это время он подробно рассказывает в письме к архимандриту Феодосию. «Когда мы поселились в святой обители Драгомирнской я стал всячески раздумывать о том, как бы мне приступить к исправлению славянских отеческих книг, а еще лучше к новому переводу святоотеческих писаний с древнегреческого языка, однако встретил немало препятствий к этому делу. Первое препятствие заключалось в том, что переводчик книг непременно должен быть вполне сведущим человеком, и не только в грамматике, правописании и в особенностях того и другого языка, но также и в более высоких науках, как то риторике и философии, да наконец и самого Богословия должен, так сказать, не перстом коснуться. Я же хотя и провел в юности моей четыре года в Киевских училищах, но научился там только отчасти грамматике латинского языка, дальнейшему же моему учению помешало желание монашества. Однако и те небольшие сведения, которые я приобрел в то время с течением лет были почти утрачены мною, так что я боялся и трепетал начать столь великое дело исправления или перевода святоотеческих книг с такими слабыми познаниями. Вторым препятствием было мое неискусство в орфографии, т. е. в правописании. Кто же будучи неискусным в правописании осмеливается писать священные книги, тот по моему мнению, хотя сердцем и верует в правду и устами исповедует во спасение, но рукою своею вследствие своего неискуства совершает хулу. Вот почему и я, будучи тогда еще неискусным в правописании, ужасался приступить к такому великому делу. Третье препятствие состояло в том, что у меня не было необходимых лексиконов. Переводить же книги без лексиконов – это все равно, что заниматься каким-либо ремеслом, не имея необходимых для того инструментов. Четвертым препятствием было то, что я знал тогда очень мало древнегреческих слов, настоящим же образом совсем не владел этим языком. Пятое препятствие заключалось в том, что язык древнегреческий превосходит все остальные языки вселенной мудростью, красотой, глубиной, обилием и богатством речений, так что и сами природные греки в совершенстве образованные, едва могут постигать глубину его. Как же я, будучи столь малосведущим, мог осмелиться приступить к делу исправления или перевода книг с такого премудрейшего языка? Шестым препятствием было то, что и наш преславный славянский язык, который, по моему мнению, превосходит многие языки своею красотою, глубиною и обилием речений и ближе всех подходит к древнегреческому языку, я знал также в недостаточной степени. Принимая во внимание все эти обстоятельства, а также и то, что я был слишком обременен бесчисленными духовными и телесными внутренними и внешними различными попечениями, я почти потерял надежду когда-нибудь начать привлекавшее меня дело. Но, видя в нашем братстве великий голод слова Божия, от которого совершенно изнемогали души братии вместе с моею собственной душой, и, возложив всю свою надежду на Господа умудряющего слепцов, я решился, полагаясь на молитвы братии, приступить, наконец, к этому делу с большою