Бомелий вздыхал, чесал затылок, носил по комнате камень.

– Да и черт с ней! Ну сам подумай, на кой тебе вся Москва? Что ты с ней делать станешь, если купишь? Что это тебе даст? – утешала аптекаря баронесса.

Кроме того, аптекарь опасался, что рано или поздно о том, что камень находится у него, узнают соратники. Вмиг воображение нарисовало ему знакомую до невыносимой боли картину: Малюта пытает его на дыбе. «Да пропади он пропадом, этот алмаз!» – подумал Бомелий и наконец решился. Сговорившись с Лангфельдом о встрече, он с облегчением передал ему алмаз и велел вернуть на место.

Лангфельд с Епифаном долго думали, как им распорядиться алмазом. Все жизненные блага они с легкостью получали в спецраспределителях и нарываться на неприятности в виде санкций от сообщества нетрадиционных потребителей не желали. А потому решили положить камень на место.

Кроме Епифана и Лангфельда, этих обласканных номенклатурной фортуной нетрадиционных потребителей, допущенных к телу высшей партийной плоти и подрастающих кадров управленческого резерва, остальным приходилось довольствоваться органикой весьма сомнительного питательного качества. Дело в том, что потомки ниспровергателей так и не научились правильно питаться и отличались обидным нездоровьем. Бесконечные борщи на зажарке, сделавшиеся пожизненным адом малометражных московских кухонь, да и просто сплошь жареная еда, отравляли их организм. Даже новая интеллигентная плоть так и не избавилась от исторически сложившейся привычки своих пращуров – рабочих, крестьян да кухарок – пить чай из блюдец, пользоваться черным ходом и есть на кухне. Оттого в театральных фойе, где столовались некоторые нетрадиционные потребители, деликатно промокая пунцовые губы платочком, витал запах проклятой зажарки. Он исходил от причесок дам и плохо сшитых пиджаков сопровождавших их мужчин. И запах этот не удавалось перебить даже модным духам «Красная Москва», синтезированным когда-то, до революции, Бомелием под чутким руководством Жу-Жу. Ах, каких только легенд не насочиняли о нем, об этом удивительном аромате, смертные: эталонный 1913 год, Генрих Броккар, «Букет Императрицы» – последний запах Российской империи, ускользающей из-под ног Марии Федоровны. Или: жена наркома и министра иностранных дел Вячеслава Молотова Полина Жемчужина с душком подступающего ареста и уже советская фабрика «Новая Заря» со свалившимся на нее наследием Броккара… Любимый аромат советских «звезд». Никто, никакие самые выдающиеся «нюхачи» мира не могли разгадать удивительный букет этих духов, сложившийся в советское время, – полный купаж советской «Красной Москвы». Одни только нетрадиционные потребители безошибочно улавливали в нем запах борща. И теперь Бомелий и Жу-Жу гневно открещивались от своего покалеченного новой элитой детища.

Уар не мог простить советской власти периода развитого социализма той каверзы, что она окончательно испортила и без того не слишком изысканный вкус москвичей. Все, что было в царевиче эстетского, восставало против одежды смертных соотечественников, которых волею обстоятельств ему доводилось пить.

– Ты пойми, – жаловался он сокольничему, – это все равно что есть из алюминиевых плошек гнутыми вилками.

– То есть тебе мало того, что ты их потребляешь, тебе надо, чтобы они еще и сервировали себя согласно твоим вкусам, – качал головой приятель.

Уар вздыхал, понимая, что изыски ему не светят. Жизнь стремительно утрачивала краски, и он все чаще задумывался о своей ненужности даже самому себе. И алмаз, добытый с таким трудом, ни от чего не спас его, ничего ему не дал: никаких радостей и перспектив. Напротив, камень только ускорил страшную развязку. И теперь лежал мертвым грузом в этом странном месте.

Однажды, собравшись с духом, царевич отправился на балет. И с той поры зарекся. Не было там подлинных страстей, токов, которые исходили от Анастасии. Одна только холодная, отточенная, филигранная техника. Пружинистые мышцы, жилистые шеи, не вызывающие желания прильнуть и испить. Возвращаясь домой, он мучительно вспоминал теперь порывы своей возлюбленной, отдававшейся публике на каждом представлении и дарившей ей истинные эмоции и откровения. Он корил себя за потерю танцовщицы. За то, что не понял ее, за то, что возжелал присвоить, лишив подпитки извне. Загубил, собственными руками загубил! Дал ей погибнуть от чужого кинжала. И если суждена ему когда-нибудь новая любовь, то он обязательно приобщит возлюбленную доподлинно. Даже если безвозвратно испортит этим навеки. Зато он придумает ей такую смерть, которой она даже не заметит, – это ли не самый желанный и бесценный подарок? С таким подарком никакой алмаз не сравнится. Спросите любого смертного, чего он более желает: алмаз или легкой смерти?..

Смесь страха и энтузиазма, циркулирующая в крови подлежащей употреблению плоти, приносила нетрадиционным потребителям мучительную бессонницу. Им хотелось выстроиться дружно в плотно сомкнутые ряды, произвести перекличку, прогорланить речовку, а затем так же дружно попрятаться по своим клетушкам, примирившим их с действительностью и намертво привязавшим ремнями к пружинным кроватям этой пафосной и очень гордой собой психбольницы. Сановные доктора прописывали плоти аминазин в лошадиных дозах – внутримышечно, бром – орально и партийно-приворотное зелье – внутривенно. Зелье варилось в Кремле, отравляя смрадом округу. И плоть, как загипнотизированная, продолжала подпирать своими натруженными руками и согбенными плечами разлагающуюся смертную власть, несмотря на исходящий от нее трупный запах.

Уар как мог расшатывал основы строя: прикрывал фарцовщиков, валютчиков, частных нелегальных предпринимателей – истинных гениев бизнеса. Московская плоть, как обычно, увлекалась одеждой вероятного противника, что сильно осложняло ей жизнь. Все эти годы нетрадиционные потребители не могли избавиться от всепоглощающего чувства стыда за внешний вид соотечественников, за их убогий быт и того более – за их продолжительный транс.

– Абсурд! – уверенно констатировал Фофудьин, покачав головой. – Я не вижу ни малейшего проблеска логики в том, что творится вокруг.

– А нужна ли она – эта ваша логика? – Царевич неторопливо распечатал пачку контрабандных Treasurer и поднес к чутким ноздрям. – В мире нет ничего скучнее и бесполезнее логики. Отследить причинно-следственные связи может практически любой представитель фауны. Как бы это ни было обидно университетским преподавателям логики. В лабораториях белые мыши азартно давят на красную кнопку, раздражаясь отсутствием полета мысли у особей в белых халатах. Логика – атавистический инструмент. К тому же грубый, как монтировка.

– И чем же, по-вашему, абсурд лучше?

Святослав Рувимович колыхал в пухлой ладони фужер, любуясь тяжелыми масляными наплывами коньяка на его тонких стенках.

– Да хотя бы тем, что выявляет бессмысленность поиска истины, которым так озабочена плоть. – Царевич достал из пачки сигарету и прикурил от зажигалки Zippo. – Потому что логика тут не поможет.

– А абсурд, по-вашему, поможет! – возмутился Фофудьин всем телом, едва не расплескав коньяк.