Было пасмурно, небо набухало, как тесто в кастрюле, – вот-вот вывалится через край.

* * *

Сегодня я оставался дежурить. Вечером, после комсомольского собрания, мы с Григорием заперли сундук с «вещдоками», потом заперли кабинет и пошли по нашему длинному коридору. Здесь мы должны были расстаться, мне лежал путь в дежурку, а Григорию – в лоно семьи. Но он вдруг придержал меня за плечо и сказал:

– Сань, пошли поужинаем в «Ветерке»?

Можно было бы изобразить удивление по поводу ужина в «Ветерке», в то время как дома Григория сейчас наверняка дожидаются какие-нибудь голубцы или борщ. Но я удивления изображать не стал. Потому что, наверное, наступил сегодня момент, когда Гришку «приперло». Это уже несколько раз на моей памяти случалось, и тогда мы с ним шли ужинать в «Ветерок», и брали там выпивку, и сидели долго, до закрытия.

– Гриш, мне же сегодня дежурить.

– Мы недолго, хрыч, – сказал он и сжал крепко мое плечо. – Ты успеешь. А? – Видимо, его прижало…

И мы пошли в «Ветерок».

Cели за столик почти у двери, подальше от эстрады, потому что по опыту знали, что через часок-полтора сюда нагрянет ухватистое трио с хорошо сохранившейся бабушкой-солисткой, которая будет оглушительно страдать в микрофон, и тогда уже ни поговорить, ни послушать друг друга…

Мы заказали по сто водки, салат и бифштексы, потому что у нас негусто было в этот вечер – у меня трешка, да у Гриши пятерка с мелочью. Официантка записала заказ и метнулась дальше вдоль столиков.

Гриша не торопился. Мы закурили, поговорили о Сорокине.

– Гришка, – спросил я, – а отчего Сорокин такой веселый, такой спокойный сейчас? Не то что в первые дни.

– А ты посмотри получше, не тянется ли за ним какое-нибудь дельце поинтересней.

– Непохоже, – возразил я. – Мне и так тошно делается всякий раз, когда уезжаю от него. Неплохой ведь парень, умный, думающий. В десанте служил. Видал, какой здоровый?

– Видал, видал твоего десантника… Здоровый… Такой прихлопнет приемчиком, какому его обучили, и с приветом. Советую: покопайся. Он не зря так повеселел, твой десантник.

Официантка принесла заказ, и мы сразу рассчитались.

– Эх, – сказал Григорий, забрасывая в карман рубашки оставшуюся мелочь, – буду я когда-нибудь богатым?

– Знаешь, мне недавно взятку совали, – вспомнил я. – Толстая такая тетка, в парике, на Ломоносова похожа. Вызвала в коридор и сует мне конверт. Сынок у нее задержан, понимаешь, с анашой в правом ботинке. И вот, сует она мне конвертик, а я, вместо того чтобы сказать ей: «Трам-тара-рам, сучья тетенька, пошла ты со своими вонючими купюрами к такой-перетакой матери», стою, как болванчик механический, и долдоню казенным голосом: «Вы оскорбляете достоинство советского следователя».

Григорий усмехнулся:

– Она подумала, что мало дала. Помнишь Ерохина? А, ты его не застал. Он мне говорил: «Ничего, Гришутка, пообтесаешься, заживешь как все…» Думаешь, я сначала не метался, как ты, когда столкнулся со всем этим быдлом? Я долго привыкнуть не мог, уходить собирался.

– Гриш, – спросил я, – а правда, что ты два курса политеха бросил и в юридический подался?

– Угу, – спокойно подтвердил он и подцепил вилкой бледный дырявый диск помидора. – У нас соседа, дядю Петю, убили. И тех гадов не нашли…

Я удивленно посмотрел на него.

– Так ты что… из-за этого?

Он отложил вилку и спокойно, медленно проговорил:

– Мы с дядей Петей двадцать лет стенка в стенку прожили. Он с получкой домой возвращался, его убили. Понимаешь? – Григорий поднял на меня спокойные угрюмые глаза. – Дядю Петю, который со мной задачки решал и голубятню строил. Нет, я не сразу, конечно… Месяца два еще помаялся, посидел над чертежами, кажется, даже курсовую сдал… Мама плакала, очень хотела, чтобы я инженером был.

– Не жалеешь? – спросил я.

Он хмыкнул.

– Да нет, – себе ответил, не иначе. Слишком твердо это у него получилось. – Иногда только проснусь ночью, а ночью, сам знаешь, многое диким кажется, неестественным. Лежу, значит, думаю: «Ты! Ты кто? Судия? Святой? Ты кто такой, чтобы судьбами провинившихся ведать?» А днем – ничего, привык. Делаю дело, которому обучен. Хотя… – Он вздохнул, взял кусочек хлеба и разломил его, внимательно посмотрел на губчатый белый разлом. – Привели недавно, на дежурстве, задержанного. Бродяга. Нос красный, сопливый, все лицо в какой-то коросте, бормотухой от него разит, словом, статья 198, часть 3. И вдруг я узнаю, что он моего года рождения. И вот сижу, смотрю на него и думаю: «А ведь мы с ним в один год в школу пошли. Он, как и я, портфель таскал, а в портфеле – пенал, а в пенале – точилка, и резинка, и карандаш… Он чувствует так же, как и я, он счастья хочет, почему ж я его судить должен? По какому праву? За то, что его жизнь в какой-то момент по башке шарахнула? Ну какое имею право я – чистый, выбритый, ухоженный, двумя женщинами любимый… – Тут его голос осекся, он отвернулся от меня и разом опрокинул в рот рюмку водки. И я понял, что мы пришли к тому разговору, ради которого Гриша затащил меня в «Ветерок». Собственно, не новый это был разговор, не новый. Да и не ожидалось ничего нового в Гришиной жизни.

– Ты с Лизой поссорился? – спросил я его.

– Лиза права, – сказал он, – невозможно сидеть на двух стульях. Так когда-нибудь брякнешься и задницу отобьешь.

– Ну. – Я знал по опыту, что Гришке не нужны мои советы. Не за советами он потащил меня в этот «Ветерок». Гришке нужно было выговориться, чтобы сидел напротив человек с родным лицом, чтобы кивал, не перебивал и все понимал. И потому я время от времени только междометия подбрасывал в сумбурную горечь его слов, как подбрасывают полешки в костер.

– Не могу, понимаешь… – говорил он, – выпутаться не могу. Все головоломки день и ночь кручу, такие штучки, знаешь, – как из трех спичек сложить четырехугольник или что-то вроде этого. Как из нас троих, несчастных, хоть что-то толковое смастерить. И ничего не получается.

– Ну?

– Не могу я! Понимаешь, жалко мне Галю, до слез, но, боже мой, если б ты знал, как она меня раздражает! Каждое слово, каждое движение! Ничего с собой поделать не могу! Она плачет тихо, как мышка, и я знаю, что я, подлец, ради Аленки должен в узел завязаться, с работы уйти, Лизу больше не видеть. На колени, что ли, бухнуться, прощения просить, не знаю… Но она плачет, а я смотрю на нее, слышь, Сашка, и мне ее ударить хочется, или заорать, или разбить что-нибудь. Еле сдерживаюсь.

– Ты в психушку попадешь, – сказал я. – Лучше уж уходи.

– Уходи! – горько усмехнувшись, повторил он. – А Аленка? Я сам без отца рос, знаю, как это сладко. Если б не Аленка… Вчера я ее спать укладываю, а она мне говорит: «Папа, когда ж мы с тобой пойдем в парк, погуляем и я спрошу тебя: почему листья падают? Должен же иногда человек поговорить с папой…» А я к окну отвернулся, в горле комок, и ничего сказать не могу.