Через боевые порядки врага 18 января проник дивизионный разведчик Аркадий Стецюк. Ведя поиск разрозненных частей дивизии, он установил, что знаменосец полка Тарасенко со Знаменем находится у партизан и что они не отпускают его из отряда. Об этом я доложил генералу. Пузиков вызвал к себе Стецюка и расспросил, где находятся партизаны. Затем он приказал мне взять двое саней, группу из 20 бойцов и немедленно отправиться за Знаменем.

Когда мы приехали к партизанам, то ничего не сказали им о своем намерении. Встретили они нас как окруженцев и не подозревали, какую цель мы преследовали. Мы выжидали удобный момент, когда партизаны поставят оружие в козлы. Своим бойцам я приказал быть готовым на случай, если хозяева будут сопротивляться. Я велел Тарасенко, который прятал боевое знамя под гимнастеркой, быстро сесть в сани, а партизан предупредил — к оружию не подходить, иначе буду стрелять. Под охраной двадцати автоматчиков со Знаменем мы скрылись, не дав им предпринять каких-либо нежелательных действий. К такому решительному методу я вынужден был прибегнуть потому, что партизаны замышляли захватить знамя и передать его в штаб фронта, рассчитывая получить вознаграждение.

Командир полка появился 20 января. Он был в подавленном настроении. Но когда узнал, что Знамя находится у меня, воспрянул духом, принял командную осанку, Я все же выразил ему недоверие и продолжал вести боевые действия самостоятельно. В одном из боев меня и моего замполита Воробьева ранило одним снарядом. Раненых набралось человек 30. Бунтин принял решение оставить всех раненых в селе, окруженном немцами. Узнав об этом кощунстве, капитан Воробьев доложил мне. Я не выдержал, пришел к Бунтину и заявил ему, что он в тяжелый момент боя оставил полк и теперь хочет бросить нас на произвол судьбы и что я не доверяю ему Боевое Знамя—святыню нашего полка. Правда, он признал свою ошибку и смирился со сложившимся положением. Но этот инцидент кончился для него без последствий. Вскоре он был отстранен от занимаемой должности».

Командир дивизии спал сном, который обычно называют сном младенца. Спал рядом с бойцами прямо в окопе у дороги, где занимала позицию малочисленная группа пехоты 29-го полка. Каким был сои этого несчастного человека, и тогда и теперь не скажет никто. Но если он и был, то, безусловно, был страшным. Ведь засыпал комдив хоть и в состоянии алкогольного опьянения, все же прекрасно отдавал отчет случившемуся. И не мог не осознавать, что впереди ожидает его одно — военный трибунал.

Утром за ним приехали офицеры из Управления контрразведки Смерш. Разговор был краткий:

— Полковник Коротков, командир 38-й стрелковой дивизии?

— Да, я…

— Вы арестованы, сдайте свое оружие… Пройдемте с нами.

И он, повинуясь им, пошел, слегка пошатываясь на ватных ногах, к недалеко стоявшей машине смершевцев. Пошел, не оглядываясь, молчаливо, с горько опущенной головой. Ничего и никого не спрашивая, не сопротивляясь, навстречу судьбе-злодейке.

В этот же день к работе с уже бывшим комдивом приступил следователь военной прокуратуры фронта, который, как известно, уполномочен произвести предварительное следствие по уголовному делу. Оно и было им заведено… А дальше все, как обычно: следователь был «обязан принимать все необходимые, предусмотренные законом меры для объективного, всестороннего, полного и быстрого расследования преступления, изобличения виновных и обеспечивать правильное применение закона, с тем чтобы каждый совершивший преступление был подвергнут справедливому наказанию и ни один невиновный не был привлечен к уголовной ответственности». Это определение автор книги «По закону совести» Николай Федорович Чистяков (ветеран органов военной прокуратуры) называет абсолютно правильным. Но правильным оно могло быть в мирных и идеальных, так сказать, условиях. А тут шла война, была зима, немцы окружили не одну нашу дивизию. Более того, вина Короткова уже была определена в штабе 1-го Украинского фронта. Именно он один должен был ответить за ошибки многих офицеров и военачальников. Правильно это или не правильно, но так было в нашей армии не только в годы Великой Отечественной войны, так было всегда. Крайних обычно назначали, ведь коллективной ответственности там никогда не было, потому что она запрещена.

Что оставалось следователю? Выполнить свою работу в тяжелых фронтовых условиях, от самого начала до конца. И это притом, что приговор его подследственному уже был произнесен из уст полководцев, которые, как известно слов на ветер не бросают.

Чтобы хоть немного попять, что такое работа следователя в тех условиях, стоит обратиться к книге все того же Н.Ф. Чистякова:

«Для того чтобы допросить, например, свидетеля, нередко приходилось не идти, а ползти на передний край под обстрелом артиллерии, минометов или пулеметов. Отложить до завтра допрос невозможно. Завтра свидетель — его показания чрезвычайно важны для дела — может быть убит или тяжело ранен и отправлен в тыловой госпиталь. На фронте приходилось допрашивать свидетелей непосредственно в траншее, блиндаже при мерцающем светильнике из гильзы. В июле 1941 года я допрашивал в качестве свидетеля одного из командиров полков нашей дивизии. Допрос происходил в окопе. Вокруг рвались мины, невдалеке трещали пулеметы и автоматы. К тому же свидетель буквально валился с ног от усталости. Он не смыкал глаз несколько ночей и не раз буквально засыпал при допросе. (…)

Протоколы допросов нередко приходилось писать карандашом, сидя на первом попавшемся предмете или прямо на земле. Разумеется, о большой культуре оформления дел говорить не приходилось. Да и с бумагой было туговато. Поэтому иногда для обложек дел приходилось использовать газеты».

Зяма Яковлевич Иоффе на фронт ушел в 1941 году, В штабе дивизии, как выпускник юридического института, был назначен судебным секретарем дивизионного трибунала. В 1942-м ему присвоили звание младшего военюриста, затем «военюриста 3-го ранга». В 1943-м Иоффе стал капитаном юстиции, а в 1944-м — майором юстиции. До осени 1942 года проходил службу судебным секретарем корпусного трибунала. После удовлетворения рапорта был назначен следователем военной прокуратуры 58-й армии, а в конце 1943-го — помощником военного прокурора 52-й армии. Именно опыт этого человека поможет нам разобраться в юридических хитросплетениях того времени. Начнем хотя бы с дел, которые Иоффе пришлось расследовать во время боев на Северо-Кавказском фронте:

«Было несколько дел по статье 193-й, пункт 17-6, речь шла о преступной халатности и злоупотреблении служебным положением, повлекшим за собой невыполнение приказа при отягчающих обстоятельствах. На подходе к станице Ольгинской командир полка майор Корчагин, получивший приказ занять станицу, послал вперед свою разведку. Разведка не вернулась, но Корчагин решил двинуть полк вперед, не имея точных данных о противнике. Полк шел вперед по дороге в батальонных колоннах, Корчагин даже не удосужился развернуть свой полк в боевой порядок или выслать еще один передовой дозор. Навстречу вышла колонна немецких танков и бронемашин и раздавила наш стрелковый полк на марше. Разбежавшихся по полю солдат из корчагинского полка немцы просто скосили с БТРов из пулеметов. Допрашивал я Корчагина в бывшем здании школы, и во время допроса нас по ошибке стали бомбить свои же летчики…