Джефф в тот вечер долго сидел на стуле у очага и молчал, наслаждаясь теплом, которое шло от огня. Меланкта смотрела на него, но он на нее глаз так и не поднял. Он просто сидел и смотрел на огонь. Поначалу по его темному, открытому лицу гуляла улыбка, и он даже проводил по губам тыльной стороной своей темно-коричневой руки, чтобы улыбку эту попробовать на ощупь. Потом он стал думать, нахмурился и начал тереть себе голову руками, чтобы легче думалось. Потом улыбка опять вернулась на его лицо, только теперь улыбка эта была не из самых приятных. Теперь эту улыбку при желании можно было принять за насмешливую этакую ухмылку. Улыбка менялась все сильнее и сильнее, покуда наконец вид у Джефферсона Кэмпбелла не сделался такой, будто он крепко чем-то недоволен и все его раздражает. Лицо у него потемнело, и улыбка стала совсем уже горькой, и он начал, не отрывая глаз от пламени в очаге, говорить с Меланктой, которая очень внимательно на него смотрела.

— Меланкта Херберт, — начал Джефф Кэмпбелл, — вот сколько времени я уже с тобой знаком, а ведь я почти ничего о тебе не знаю и не понимаю. Нет, правда. Вот такие, значит, дела, Меланкта Херберт.

Джефф хмурился оттого, что думал чересчур усердно, и пристально смотрел на пламя в очаге.

— Вот такие, значит, у нас с тобой дела, Меланкта. Иногда я смотрю на тебя, и мне кажется, что я понимаю, что ты за человек, а в другой раз смотришь, и ты совсем-совсем другая, и эти две девушки никак не похожи одна на другую, и я вообще не понимаю, какое отношение они имеют друг к другу и как они могут уживаться в одном и том же человеке. Они такие разные, Меланкта Херберт, что уж точно никак не могут ужиться в одном и том же человеке. Иногда посмотришь на тебя, и думаешь, э-э нет, я такой девушке ни за что на свете не стал бы доверять, и смех у тебя такой жесткий, неприятный смех, и говоришь и делаешь ты такие вещи, которые я вообще не могу поверить, чтобы они в голову тебе приходили, и все-таки та девушка, которая все это говорит — это ты, и я тебя такую знаю, и именно про тебя такую и говорили мне и мама твоя, и Джейн Харден, и мне в такие минуты хочется бежать от тебя, куда глаза глядят. А другой раз, Меланкта, ты словно бы совсем из другого теста слеплена, и что-то такое в тебе изнутри поднимается, что иначе как истинной красотой просто и не назовешь. Я даже и сказать тебе не могу, Меланкта, как у тебя получается быть такой красивой. Когда с тобой такое происходит, это же просто чудо какое-то, это как цветок, и даже лучше, и такая в тебе доброта, от которой тепло становится и хорошо, как будто лето пришло, и такая ты умная и понимающая, что все на свете становится ясно как день, и в те несколько минут, пока все это происходит, в те несколько минут, пока я все это вижу, у меня возникает такое чувство, что я и впрямь человек глубоко религиозный. А потом, чуть только я расплавлюсь весь от этого чувства, появляется эта, другая девушка, и тогда начинает казаться, что только такая ты и есть, по-настоящему, и тогда мне становится страшно вообще подходить к тебе близко, и возникает такое чувство, что доверять тебе нельзя ни на грош. Ведь, понимаешь, я же действительно совсем почти ничего о тебе не знаю, и уж совсем не знаю, какая из этих двух девушек — настоящая Меланкта Херберт, и мне тогда вообще не хочется ни видеться с тобой, ни говорить. Скажи мне честно, Меланкта, какая ты на самом деле, когда остаешься одна, только честно скажи, как на духу. Скажи мне Меланкта, пожалуйста, потому что для меня это очень важно.

Меланкта ничего ему на это не ответила, и Джефф, так и не поднимая на нее глаз, стал говорить дальше:

— А еще, Меланкта, иногда ты мне кажешься почти жестокой, и кажется, что тебе совсем не жалко людей, которым больно или у которых какая беда, и с тобой такое постоянно, вот вроде как тогда, когда ты ухаживала за «мис» Херберт. Ты, конечно, делала все, что в женских силах, Меланкта, и я вообще никогда раньше не видел, чтобы женщина такие вещи делала лучше, чем ты, и все-таки, я даже не знаю, как это сказать, то, что я имею в виду, Меланкта, но что-то было в тебе очень жесткое и совсем не похожее на то чувство, которое обычно в подобных случаях испытывают добрые люди, и именно об этом говорили мне и Джейн Харден, и «мис» Херберт, когда у них хватало сил со мной о тебе говорить, и при всем этом, Меланкта, я не могу не чувствовать, что мы с тобой так близко, ну, совсем как родные, и такая в тебе живет чудесная красота, и такая нежность. Мне очень нужно знать наверняка, Меланкта, есть ли мне чего в тебе бояться. Мне ведь и вправду казалось когда-то, Меланкта, что я про всех на свете женщин, самых разных, хоть что-нибудь, да знаю. А теперь мне понятно, как дважды два, что о тебе, Меланкта, я не знаю ровным счетом ничего, хотя и знаком с тобой уже столько времени, и бывали мы с тобой вместе целыми часами, и мне так нравится бывать с тобой, и я всегда могу сказать тебе все, что у меня на уме. Мне просто ужасно хочется, Меланкта, разобраться во всем, мне просто до смерти необходимо понять что к чему. Это я тебе как на духу говорю.

Джефф остановился и стал пристальнее, чем раньше смотреть на огонь. Он так долго и так тяжко думал, что на лице у него опять появилось прежнее выражение, как будто его просто с души воротит от того, о чем он думал все это время. Так он сидел целую вечность, очень тихо, а потом до него понемногу, какими-то окольными путями, начало доходить, что Меланкту Херберт, которая сидит с ним рядом, буквально трясет всю изнутри и что ей очень плохо.

— Эй, Меланкта, да что с тобой такое, — воскликнул Джефф Кэмпбелл, вскочил со стула и обнял ее за плечи, очень по-братски.

— Я старалась, я терпела, сколько могла, Джефф, — всхлипнула Меланкта, а потом ее прорвало, и она вся отдалась своему горю. — Я была готова, Джефф, я старалась, я хотела дать тебе высказать все, что ты хочешь, все, что тебе захочется мне сказать. Ты все что угодно мог обо мне сказать, Джефф, и я бы постаралась это вынести, только чтобы ты остался доволен, Джефф, но так все-таки нельзя, это слишком жестоко. Если ты видишь, что женщина так страдает, нельзя же давить и давить, нужно дать ей передохнуть, хоть чуть-чуть, хоть немного, Джефф. Ни одна живая женщина не может терпеть целую вечность, Джефф. Я же тебе говорю, я старалась, я терпела, сколько могла, сколько тебе захочется, но только я — о, господи, Джефф, ты сегодня слишком далеко зашел, Джефф. Если тебе хочется понять, из какого теста по правде слеплена женщина, Джефф, нельзя быть таким жестоким, никогда нельзя, и думать о том, до каких пор она сможет выдержать, и так наотмашь, как вот ты сейчас, так нельзя, Джефф.

— Да что стряслось-то, Меланкта? — в ужасе воскликнул Джефф Кэмпбелл, и стал ее утешать, и сделался такой нежный, каким бывает только самый добрый, самый сильный, самый любимый брат. — Да что такое случилось, Меланкта, милая ты моя, я, честное слово, просто понять не могу, что ты имела в виду, когда все это мне сейчас говорила. Да, господи, Меланкта, бедная ты моя девочка, неужели ты и впрямь могла подумать, что я нарочно решил сделать тебе больно? Да, господи, Меланкта, если бы я и впрямь был как какой-нибудь там краснокожий индеец, разве ты могла бы вообще со мной дружить?

— Я не знаю, Джефф, — прильнула к нему Меланкта, — ничего я не знаю и ничего не понимаю, мне только хотелось, чтобы все было, как ты хочешь, как тебе нравится, и чтобы мы с тобой друг друга понимали. Я изо всех сил старалась все это вынести, Джефф, чтобы ты делал со мной все, что захочешь.