Такое умонастроение позволяет очень многим в нашей стране лгать, обманывать, красть у нас же самих, подсовывать нам всякую дрянь, наркотики и развращающие увеселения. Кто же тогда мы, остальные, – недоразвитые аборигены, что ли?

* * *

Такое умонастроение объясняет и многие американские похоронные обычаи. Если вдуматься, вот идея большинства похоронных обрядов: умерший награбил на этом чуждом ему континенте, а теперь с золотом Эльдорадо возвращается к своим родным берегам.

* * *

Но обратно, в 1936 год. Слушайте!

Наша с Мерили анти-эпифания подходила к концу. Отлично мы ее использовали. Сейчас мы лежали, держа друг друга за плечи, глядя, ощупывая каждую ямочку, как будто исследуя, что за механизм дала нам природа. Сверху, под связкой каких-то прутиков, была теплая упругая ткань.

И тут мы услышали, как отворилась входная дверь. Терри Китчен сказал однажды о собственных ощущениях после секса:

– Эпифания возвращается, все натягивают одежду и начинают метаться, как цыплята, которым голову отрубили.

* * *

Мы с Мерили одевались, и я шептал, что люблю ее всем сердцем. Что еще шепчут в такие мгновения?

– Нет, не любишь. Не можешь, – отвечала она. Словно я ей совсем чужой.

– Я буду таким же великим иллюстратором, как он.

– Но с другой женщиной. Не со мной.

Только что была сумасшедшая любовь, а теперь она делает вид, словно какое-то ничтожество пытается подцепить ее на танцульке.

– Что-то я не так сделал? – спросил я.

– Ничего ты не сделал, ни плохого, ни хорошего, – сказала она, – и я тоже. – Бросила на мгновение одеваться, посмотрела мне прямо в глаза. Их тогда еще было два. – Ничего этого не было. – И снова стала одеваться.

– Тебе хорошо? – спросила она.

– Конечно.

– И мне тоже, только это не надолго.

Вот вам и реализм!

Я-то думал, мы заключили договор быть вместе навсегда. Так думают после близости многие. И еще я думал, что у Мерили может быть от меня ребенок. Не знал, что при аборте в швейцарской клинике, казалось бы, насквозь продезинфицированной, она подцепила инфекцию и поплатилась стерильностью. Многого не знал я о ней и не узнал еще четырнадцать лет!

– Как ты думаешь, что нам делать дальше? – спросил я.

– Что делать дальше кому?

– Нам, – ответил я.

– Ты имеешь в виду, после того, как, взявшись за руки и смело улыбаясь, мы навсегда уйдем из этого уютного дома? – спросила она и добавила: – Ну, просто опера, смотри не обревись.

– Какая опера?

– Красавица, светская львица, любовница знаменитого художника, который вдвое старше ее, соблазняет его ученика, юношу, годящегося ей в сыновья. Их разоблачают. Вышвыривают на улицу. Она надеется, что ее любовь и советы помогут юноше стать великим художником, но они погибают, замерзнув под мостом.

Примерно так все и могло повернуться, поверьте.

* * *

– Тебе нужно уйти, а я должна остаться, – сказала Мерили. – У меня скоплено немножко денег, тебе хватит на неделю-другую. В любом случае тебе пора уходить. Уж слишком ты удобно устроился.

– Как мы можем расстаться после того, что произошло? – недоумевал я.

– Тогда часы остановились, – сказала она, – а теперь снова пошли. Все, что было, – не в счет, забудь.

– Как я могу?

– Но я же смогла, – отвечала она. – Ты еще мальчик, а обо мне должен заботиться мужчина. Дэн – мужчина.

Сгорая от стыда, растерянный и униженный, я украдкой ретировался к себе в комнату. Собрал свои пожитки. Она даже не вышла проводить меня. В какой была она комнате, что делала – не знаю. Никто не видел, как я ушел.

И на закате дня Святого Патрика 1936 года я навсегда покинул этот дом, даже не обернувшись, а вслед мне с дверей Дэна Грегори глядела Горгона.

* * *

Первую ночь своей самостоятельной жизни я провел в здании Вандербильта, где помещалась ночлежка ИМКА, всего в квартале от Мерили, но не видел ее и ничего не слышал о ней с тех пор четырнадцать лет. Добьюсь успеха и разбогатею, ведь Мерили этого ждет от меня, фантазировал я, а потом вернусь и заберу ее у Грегори. Месяц-другой мне эта перспектива казалась вполне реальной. Сколько я читал о таких чудесных историях в книжках, которые иллюстрировал Дэн Грегори.

Пока я не стану достоин ее, она меня не захочет видеть. Дэн Грегори, когда он отделался от меня, был занят новым изданием «Романов о короле Артуре и рыцарях Круглого стола». Мерили позировала ему: он писал с нее Гвиневеру. Я должен добыть для нее Святой Грааль.

* * *

Однако Великая депрессия быстро выбила из моей головы эти фантазии. Я не мог обеспечить даже собственную бесценную персону приличной едой и ночлегом и часто околачивался среди бродяг на бесплатных кухнях и в ночлежках. Зато, греясь в библиотеках, я совершенствовал свое образование: глотал знаменитые романы, стихи, книги по истории, а также энциклопедии, словари и всякие новые пособия – как добиться успеха в Соединенных Штатах Америки, как учиться на ошибках, как сразу же вызвать доверие и расположение незнакомых людей, как начать собственный бизнес, как продать что угодно кому угодно, как вверить себя Божьей воле, перестав растрачивать время и силы в бесплодной суете. Как разумно питаться.

Как истинное дитя Грегори и своего времени, в своем самообразовании я стремился, чтобы мой словарь и осведомленность во всех великих достижениях, событиях и известных человечеству личностях были не хуже, чем у тех, кто кончал престижные университеты. Кроме того, у меня было искусственное произношение. Такое же, как у Грегори; и как у Мерили, кстати, тоже. Но у Мерили и у меня – не забывайте, она дочка шахтера, я сын сапожника – хватало ума не выдавать себя за британских аристократов. Мы скрывали наше простое происхождение, растягивая гласные и коверкая окончания, – помнится, тогда для этих фортелей еще не придумали названия, теперь-то они известны как «трансатлантический» акцент – изысканный, приятный на слух, не американский, но и не британский. В этом отношении мы с Мерили как брат и сестра: «звучим» одинаково.

* * *

Скитаясь по Нью-Йорку с такими познаниями и хорошим произношением, но часто голодный и замерзший, я понял соль шуточки насчет самообразования в Америке: знания – это особый такой хлам, который разными способами обрабатывают в престижных университетах. Истинная ценность, которую дают престижные университеты, – это пожизненное членство в респектабельной, постоянно пополняющейся искусственной семье.

Мать и отец мои родились в естественных семьях, из тех больших семей, какие обычны были у состоятельных армян в Турции. Я же, родившись в Америке, в тех местах, где совсем не было армян, не считая моих родителей, постепенно стал членом двух больших искусственых и относительно уважаемых семей, хотя, конечно, в социальном отношении они никак не ровня Йельской или Гарвардской.