Вывожу на экран фотографию Джона и показываю ее еще одному бритому парню со щупальцами. Он смотрит, пожимает плечами и отворачивается.

— Для меня эти типы на одно лицо.

— Нет, — говорю я. — Точно тебе говорю, он — хороший и просто одержим «Ужасом Данвича». Уверен, он здесь.

Щупальца не могут скрыть разочарование, и за это он мне нравится. Говорю, что у него симпатичный костюм. Он улыбается.

— Если не найдешь своего приятеля, я буду здесь, возле Старцев.

Благодарю его и снова остаюсь одна. Ела ли я что-нибудь в «Тенлис»? Начинаю сомневаться. Внутри, как и снаружи, пусто. Возвращаюсь к лифту и несколько раз катаюсь вниз-вверх, как делаю иногда в метро в Нью-Йорке. Глядя на свое отражение, представляю, как дверь открывается, как Джон входит в кабину и говорит: «Хлоя, мне так жаль».

Люди в лифте обмениваются шутками, которых я не понимаю. Я не говорю на их языке, я здесь чужая. В вестибюле, как и раньше, такое столпотворение, что он напоминает сумасшедший дом. Прижимаю к себе сумочку, осматриваюсь, ищу его в каждой группке, на каждом диванчике, в каждой очереди. Джона нет.

Но и отделаться от чувства, что он здесь, я не могу.

Теперь уже какая-то женщина трогает меня за плечо. Просит сфотографировать ее и ее чудную компанию.

— Конечно, — говорю я, надеясь, что не проявляю неуместного подобострастия. Эти люди так не похожи на ньюйоркцев, они не летят куда-то сломя голову, не спешат успеть на поезд или проскочить на светофор. Я забыла, что такое покой. Забыла, что значит иметь все, что нужно, ни в чем не нуждаться. Женщину, попросившую меня сделать фотографию, зовут Марджори. Три года назад она встретила здесь, на Некрономиконе, своего будущего мужа. Марджори смеется. Фотографировать должен он, но где его искать? Столько всего нужно увидеть! На пальце у нее поблескивает колечко. Ее друзья, с которыми она познакомилась в интернете, жмутся друг к дружке. Вот уж кого не надо просить встать плотнее, щекой к щеке. Они поправляют бейсболки, обтягивают одежду. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой одинокой.

— Дорогуша, мы будем готовы, когда ты будешь готова, — говорит Марджори.

Я извиняюсь за рассеянность и поднимаю телефон.

— Скажите Ктулху.

Они повторяют — в унисон, но немного растерянно.

— Ребята, — говорю я, — еще разок на всякий случай. Проверьте, все ли здесь.

Они говорят, что хотят сделать пирамиду. Отличная идея, поддерживаю я. Вокруг нас собирается небольшая толпа, люди хлопают в ладоши. Я — фотограф, наблюдатель. Оглядываюсь, пытаясь свыкнуться с тем фактом, что Джона я здесь не найду, что я пришла одна, нарушив своим вторжением их единство. Я никогда и никому не расскажу об этом дне и буду притворяться, что купила футболку Шогготы в самом расцвете в комиссионном магазине.

Между тем поклонники Лавкрафта уже построили пирамиду. Три вертикальных ряда — в нижнем четверо, в среднем — двое и в верхнем Марджори с поднятыми в форме буквы V руками. Я щелкаю, делаю видеосъемку и даю себе обещание найти какое-нибудь сообщество по возвращении в Нью-Йорк, хотя и знаю, что ничего такого не сделаю. Марджори спускается. Щеки у нее горят. Она обнимает друзей, обещает выслать всем фотографии. Я хочу уйти. Мне просто необходимо уйти. Но она так счастлива, что я не осмеливаюсь вмешаться.

Увеличиваю последнее фото. Одна девушка сердито скалится. Парень рядом прищурился так, что глаз не видно, и улыбается. Другой злится, но получается просто забавно. У еще одной девушки лицо испуганное, может быть, она боится упасть и оказаться внизу. Так или иначе, глядя на нее, мне становится легче. Моя любовь нереальная, но и эта любовь нереальная тоже. Для этих людей все происходящее здесь это не каждый день. Их реальная жизнь несравнима с нынешним уик-эндом. И никогда не сравнится. За спиной печальной девушки стоит мужчина. Виден он только потому, что автоматические двери вестибюля открыты. Он за ними. Руки в карманах. Я знаю кое-кого, кто так делал. Я ищу кое-кого, кто так делает.

Ноги будто приросли к полу, и я жду, что земля под ними сейчас разверзнется, потому что это он. Я бы узнала его за милю, и я узнаю его за пятьдесят футов. Он повзрослел. Отпустил бороду. Но сколько раз я писала эти глаза. Я знаю, что чувствую, когда они смотрят на меня. И оно, это чувство, появилось недавно. Чувство, возникающее, когда тебя любят, когда на тебя смотрят, когда тобой дорожат. Я все-таки не сошла с ума, когда пришла сюда. Вот он, хеппи-энд, то, что называют судьбой, звоночек, который свел нас вместе. «Алекс мебель» сама придет к вам в дом. Шопинг дело трудное, а «Алекс» поможет в нем.

Это он. Он! И я выкрикиваю его имя. Джон!

Он поворачивается, и я вижу тот миг, когда он узнает меня. Вижу, как расширяются его глаза. Как он замирает. Он узнает меня, да, и я срываюсь с места и бегу к нему. Окликаю Марджори и бросаю ей телефон.

— Лови его, шоггот! — кричит она мне вслед.

Я бегу, как шоггот, если шогготы бегают быстро. Несусь через вестибюль к автоматическим дверям, выглядевшим так близко на фотографии. Время идет. Сколько его уже прошло с того момента, как я увидела Джона. Двери снова открываются, потом закрываются. Стоявший у тротуара большой таун-кар отъезжает, и двери, почувствовав меня, открываются. Я вылетаю из вестибюля и снова выкрикиваю его имя.

Но его нет.

Я стою. Не плачу, ничего не говорю, только вбираю ужас, несравнимый с ужасом этих нарядов, с ужасом диковинных монстров с необычными именами. Мой ужас намного хуже. Меня увидели. Меня бросили. Я осознаю это и вспоминаю слова бабушки, когда она узнала, что больна Альцгеймером: «Самое худшее, Хлоя, не болезнь. Самое худшее — понимание, что ты болен, что болезнь медленно съест тебя. Это самое худшее в мире. Понимание. И если ты сможешь справиться с этим, то тогда ты сможешь пройти через все». Сознание — чудовище, и оно побеждает.

Ко мне подходит швейцар, игривый мужчина в рыжем парике. Многие из присутствующих могли бы стать персонажами какого-нибудь сна.

— Мисс Лавкрафт. — Он усмехается. — Вызвать такси или один из этих монстров доставит вас туда, куда вы пожелаете?

В такси водитель спрашивает, везти ли меня на вокзал, и я молча киваю — да. В поезде почти пусто, и в моем распоряжении целый ряд. Мы проезжаем тоннель, и прием возобновляется. Я держу телефон в руке до самого дома. Ни одного звонка. Мысленно я рисую монстров, но ни один из них не хватает меня так, как он, изнутри.

Эггз

Я не езжу на велосипеде. В разные времена моей жизни этот факт становился камнем преткновения. Ребенком я предпочитал чувствовать под ногами твердую землю. Но на велосипеде можно быстрее смыться, сказал однажды мой приятель Стиви. Этот момент, как и некоторые другие, я помню абсолютно ясно, потому что мне исполнилось тогда девять лет, я знал, что буду копом, и меня не интересовало, как можно смыться побыстрее с чем бы то ни было.