Попробуйте-ка забыть, как дышать! Как вдыхать и медленно выдыхать! Я однажды проследил, как дышу, так весь взмок от напряжения! Это так таинственно...

Но они-то все знают! Я уверен! Все!

Эта тоска умирающего, эта тень, набежавшая на глаза... Испарина и лоб, покрытый градинами холодного пота... Удар. Удар. Остановка. Этот жар внутри... И в теле такая тяжесть. Оно погружается в невидимую реку... Все глубже и глубже... А потом ты видишь, тело вытягивается... Будто мертвый потягивается... И внезапно эта деревянная твердость и легкость... Все.

«Тушите свет в операционной... Пойдемте мыться...»

Они идут все вместе. Молча, как монахи. На ходу снимают чепчики, повязки... Мне всегда казалось, они знают, что можно смыть, а что не смывается...

Вранье, пошлое вранье! Никто, когда умирает, не улыбается! Это все ложь про улыбочки! Я не видел никаких улыбок!

Может, потом они и начинают усмехаться. В холодильнике, в морге, с бирками на пятках! Как в бане! Может, тогда они и смеются! Сидят себе и треплют языками, пока живые рыдают!

Мать меня загоняла с новорожденными! «Пеленки! Бегом! Свежие, три пары, и тальк! Захвати инструменты из автоклава! Отдай биксы «старшей» и занеси в родовую клеенки!» Я носился как ненормальный. Все было в разных местах.

Эти штаны! Полосатый, как с «особого режима», я летал вниз-вверх, а если было время передач, эти родственнички приносили баулы, ящики, мешки еды! И я их разносил!

«Фамилия и номер палаты?» И бегом наверх. «Фамилия и номер палаты?» Бегом на другой конец!

А когда привезли со стадиона этих детей... Их мамаши были, наверное, подруги. В толчке они сделали себе выкидыши. Они их там прикончили! Каждая — своего! А может, они поменялись! Может, если чужой — не так страшно!

Их нашла уборщица. Она все время икала, когда вылезла из «скорой». Она не могла сказать ни слова!

--- Не смотри, — сказала мне мать. — Не смотри --- Да уйди ты отсюда! ---

Она привезла каталку, и медсестра, вся в облачении, их уложила. Их ведь надо было зарегистрировать...

Уборщица протягивала к нам руки. Она была как немая.

--- Ничего --- Ничего --- Успокойтесь --- Мать ее увела в приемный покой. А водила «скорой» умчался. Он орал, что теперь вонять все будет в салоне! Не отмоешь!

Наша «старшая» посмотрела на меня поверх повязки. Эти глаза поверх повязок! Ни черта не поймешь, что происходит! То ли все нормально, то ли гроб заказывай! Такие у них глаза!

Я остался и помог ей отвести каталку в морг. Она позвонила, и врач вышел. Она ему нравилась! Все это знали. И я знал.

Он был такой забавный. Как бухгалтер. В нарукавниках. И цифры в глазах.

Но взаимности он не ждал. Он ее любил издалека. Потом расскажу. Стоит того!

--- Ну что... Заходи --- Сейчас я их занесу ---

Он сидит за широким деревянным столом. Вокруг чистота и запах формалина.

--- Хочешь пирожок? — спрашивает. Я мотаю головой.

--- Ну, тогда поехали ---

...Эти нерожденные дети в ванной... Они такие меланхоличные... Скрестив руки на груди, сталкиваются телами. Сильный напор из крана... Струя их переворачивает, и они будто показываются со всех сторон...

Нерожденные младенцы... Столько ночей они проплывают в моей памяти, перед глазами... Косяком удивительных рыб.

Одним было пять месяцев. Уже есть ресницы... Длинные ресницы, черный чуб и шерсть на загривке... А другие постарше, крупные, плавные, с ноготками, с ямочками на руках и локотках...

А некоторые совсем как мальки, прозрачные мертвые рыбки, уснувшие зеркальные карпы!

Их тела как смятые географические карты с сосудами как реки, как прожилки в мраморе...

Потом я видел других. Уже когда учился на первом курсе.

В огромных банках! Мы привыкли к ним! Они же всегда были с нами, эти уроды. Мы ели свои бутерброды в анатомичке! Только перчатки снимешь с одной руки!

А они покоились перед глазами... Трехрукие, одноглазые...

У одного был длинный хвост. Свернутый, как у поросенка. Его почему-то звали Кувшинчик. Девчонки его любили больше всего. Они мурлыкали ему песенки, напевали и, проходя, щекотали стекло банки.

Они мне казались такими одинокими... И такими меланхоличными... Они все были старше нас, старше наших профессоров. Такие древние... Они были здесь со дня основания.

Они проплывали перед нами, такие далекие и отдельные, как маленькие гамлеты...

Мертворожденные гамлеты...

А когда я ел, глядя на них, медленно, задумчиво жевал, в такие минуты мне казалось, они ждут своего часа...

Они были так флегматичны, эти младенцы, так удивительно спокойны...

Мы были все вместе, и мы не мешали друг другу.

-------------------------

-------------------------

Я бродил по свалке... Ничто меня не волновало. Ни еда, ни рюкзак с реликвиями.

Я уже забыл, когда последний раз видел дядю Георгия. И я начал забывать его лицо... Только торс. Закрыв глаза, я видел только его торс. Он был во мне как обломок красоты. Как воспоминание...

Именно сейчас я вдруг захотел его увидеть. Здесь, на свалке.

Мне было стыдно за то, что вытворил в последний раз. Легенда...

Она ведь уже давно во мне! Этот торс, эта красота... И те дни лета, когда мимо меня проходили татуированные ангелы, молчаливые расконвойные... Как черные лебеди, скользящие по реке... Отрешенные, бронзоволицые ангелы.

Эта запрещенная красота, красота без правил! Как торнадо... Как пожар... Как гибель... Как ярость...

Вскочив на ноги, я начинаю кружить по свалке. Все ближе и ближе к «пазику», где лежит рюкзак с реликвиями...

Положив на колени череп собаки, я сказал громко: «Благослови меня, прабабушка! Дядя Георгий... Игорь... Валя Ашхабад... Дядя Слава Баландин... Помогите мне! Пусть красота выйдет из меня! Выпустите из меня красоту!..»

Тучи летели над степью. Над башней в степи, уже ставшей чужой. Над нашим городком и свалкой, а я все строчил и строчил... Высунув язык!

Передо мною открыта тетрадь. Я не написал ни слова. Уже темнеет. Сколько я здесь просидел?.. Спина и ноги так затекли, что я чуть не упал, стоило только попытаться встать.

...Мне незачем вставать. Незачем подниматься. Незачем идти куда-то.

Видно, правильно они хотели сдать меня в интернат. Для придурков, которые сидят и смотрят перед собой! Часами! Не мигая! Забывают задницу подтереть!

Я сидел скрючившись и ничего не чувствовал, кроме того, что, Господи, как я хочу жрать! Я вспоминал всю жратву, все «блюда», все беляши, картошку деда, яичницу, которую жарила моя слепая прабабушка! На ощупь жарила! Голод и награда!..