Тусклая полоска света легла на пол. Дан вошел, прикрыл дверь, и снова стало темно. Скрипнула кровать. Брякнули подковками сапоги. Зашуршала куртка. Щелчок – арбалет на взводе. Тихий стук – вейн положил оружие на пол. Бухнулся на постель со счастливым вздохом, повозился, взбивая подушку, и спросил:

– Чего не спишь?

– А как ты узнал?

Юрка провел перед лицом растопыренной пятерней и с трудом различил пальцы.

– Слышу, как ты дышишь. Дрыхни давай. Завтра рано вставать.

«Завтра, – подумал Юрка. – Уже завтра». Снова представил, как войдет, скажет. Опухший от пива и безделья Зеленцов поднимется с кровати… Картинка вышла тусклой, как выгоревшие на солнце обои.

Сверчок продолжал надоедливо скрипеть.

– Дан, – позвал Юрка. – А можно… ну, как в другой мир, только в прошлое? Я знаю, там ничего нельзя менять. Я не буду. Мне посмотреть, и все.

Он замер в ожидании ответа.

– Прошлого не существует. – Вейн громко зевнул. – Будущего тоже.

– А как же… Ну, у одних арбалеты, а другие в космос летают.

– Разница в скорости развития, в начальной точке.

– А все остальное?! – Юрка приподнялся на локте. – Оно похоже!

– Ну и что? У вас летоисчисление какое?

– Обычное. Как его… от Рождества Христова.

– Ну вот. Знаешь, сколько таких миров? В одном Христос родился раньше, в другом позже, а в общем, та же фигня. Даже твоя деревня наверняка есть.

– Город, – поправил Юрка, снова опускаясь на подушку.

Вейн удивился:

– А с лошадьми ты хорошо управляешься.

– Так получилось. А люди? Такие же?

– С чего им другими быть? По большому-то счету. А по мелочам… Ну, сидит твой тезка сейчас дома, прижав задницу, и ведать не ведает, что он вейн. Или не вейн он вовсе. Тебе-то что с того? Он же – не ты.

Да, согласился Юрка. Может, у того, другого, все живы.

Скрипело колесо.

Дан, подсев к вознице, выпытывал новости. Мужик из Гусинок обстоятельно рассказывал, какие нынче цены на перо и яйца, как подрался мельник с бреславльскими подмастерьями кожевенника и сколько приданого дает за дочку Ерухим. Казалось, вейну это действительно интересно. Юрка угрюмо посмотрел ему в спину и отвернулся.

Степь по обе стороны дороги потеряла надоевший до оскомины цвет. Зелень, расцвеченная мать-и-мачехой, осталась лишь по обочинам, дальше темнели распаханные поля и кое-где виднелись купы деревьев. По склону холма карабкалась вверх деревенька с извилистыми улицами. Посверкивал церковный купол.

Скоро они приедут в Бреславль. Уже сегодня.

Юрка подгреб под голову сено и накрылся курткой. Было зябко, несмотря на летнее солнце. Яркий свет резал глаза. Скрипело колесо, грозя сломаться. Вот сейчас, когда покатятся с бугорка… Или хрупнет на этой колдобине… Юрка хотел, чтобы оно сломалось. Чтобы треснула ось, захромала кобыла. Что угодно.

От сена пахло сухой ромашкой. Закроешь глаза, дом чудится. Тихий, молчаливый. Они с бабушкой бродили по нему, натыкались друг на друга – и смотрели растерянно.

Юрка резко повернулся, ударившись затылком в обрешетку. Дан и возница громко смеялись. Он пошарил в сене и выудил сухой стебелек ромашки. Выкинул на дорогу.

…Прошли две недели после похорон. Сидели на кухне, делали вид, что пьют чай. Тикали ходики. Голая сирень царапала ветками стекло. За окном стоял глянцево-мокрый, раскисший весенний вечер.

Бабушка, подперев голову рукой, смотрела на Юрку. Он качал ногой, стукаясь пяткой о ножку стула. Сосредоточенно обводил ложечкой пышную розу на клеенке. Черенок оставлял продавленный след. Бабушкин взгляд не мешал, она теперь часто садилась вот так, забыв про дела. Выкипал на плите суп, выскальзывала нитка из иголки, оставалось посреди коридора ведро с грязной водой. Юрка приходил из школы, молча выключал газ, домывал пол, наливал себе молока и пил его с батоном.

– Виноваты мы перед тобой, – тихонько вздохнула бабушка.

Удивленный Юрка поднял глаза.

– Не дорастили. Будь ты хоть немного постарше.

– Баб…

Качнулась голова с седым венчиком волос.

– Я лягу. А ты сбегай, позови Марью Ивановну.

Юрка вскочил.

– Что, сердце? Может, врача? Корвалол?

Раньше он высчитывал, сколько бабушке лет, только в канун дня ее рождения. Сейчас же – помнил постоянно. И ненавидел, сам не понимая, что именно – время, годы?

– Не надо.

Бабушка встала, не опершись на стол. Пошла из кухни, ровно держа спину.

Юрка вылетел в сени и сорвал первую попавшуюся ветровку – старую, в которой ездил на покос. Никак не мог найти обувку, а свет включить почему-то не догадался.

Оскальзываясь в потемках на мокрой дороге, метнулся к дому напротив. С треском хлопнула калитка палисадника. Юрка, протиснувшись между георгинами и стеной, застучал по оконному переплету.

– Марь Ивановна!

Вспыхнул свет в дальней комнате, показалась согнутая фигура в белой, до пят, сорочке. Сложив руки козырьком, старушка всмотрелась.

– Вас бабушка зовет!

Соседка закивала.

Юрка бросился обратно. Выругался, угодив в канаву с талой водой, и долго возился, пытаясь выбраться – нога все время срывалась с размытого края.

Дома нетерпеливо выпутался из грязных штанов, побежал в спальню к бабушке, но вспомнил про соседку. Пришлось, чертыхаясь, искать и натягивать шорты, а там подоспела и Марья Ивановна.

Пришла строгая, в сером платочке, туго затянутом под подбородком.

– Лежит? – спросила у Юрки, кивнув на закрытую дверь.

– Наверное, – растерялся он.

Марья Ивановна просеменила в спальню, его за собой не пустила.

– Позову, если что.

Юрка остался стоять, тупо разглядывая косяк. Что – «если что»? В ушах тоненько звенело, показалось – телефон. Он вздрогнул. Нет, в доме было тихо. На всякий случай снял трубку и послушал гудок. Может, все-таки вызвать «Скорую»? Да нет, ерунда, обойдется, бабушка же сказала: «Не надо». Он решительно положил трубку на место.

Ходил по кухне. Щелкал кнопкой чайника, не давая ему остыть. Бабушкина чашка стояла на столе, наполовину полная. Качалась за окном сирень. Ходики отсчитывали время – глаза у деревянной кошки равнодушно смотрели то направо, то налево.

Было около двух, когда вышла Марья Ивановна. Перекрестила его, велела строго:

– Зайди.

У Юрки сдавило под ребрами.

В спальне горел маленький светильник с тусклой лампочкой. Бабушка лежала на краю постели, стянув на грудь угол покрывала. Вторая половина кровати осталась нетронутой, пышно стояла «треуголкой» подушка. Юрка сел на стул, придвинутый к изголовью.