Своего читателя нашла хорошо если сотая часть из четверти миллиона отправленных прокламаций. Жалкие крохи для миллионного Ленинграда. Однако слухи и пересуды быстро превратили досадный для властей перформанс в событие большой политики.

Уж очень острый подобрался момент.

Разверни Ларионов свою программу на пару лет раньше — граждане СССР над ним бы только посмеялись. Личные письма не досматривались вообще, а зарубежная пресса была доступна по подписке любому и каждому.[100] Цензура спорадически выхватывала с почты лишь откровенно антисоветские материалы. И то, на мой взгляд, напрасно — члены Политбюро собачились друг с другом на страницах "Правды" пуще чем с бывшими врагами. Да и поездки за рубеж выходили относительно доступными, или, по крайней мере, казались таковыми. Хотя на практике через проверку в ГПУ и поручительство двух граждан СССР[101] проходили далеко не все.

К 1929 году правила жизни в социалистическом мирке изменились кардинально. Ввоз новой периодики запрещен полностью, старые газеты и журналы старательно вычесаны из библиотек. Научная и техническая литература ограничена самыми далекими от политики темами. Частная переписка поставлена под негласный, но тотальный контроль. Информационный колпак надет настолько плотно, что даже руководители высшего звена получают свежие мировые новости исключительно через идиотский еженедельный дайджест.[102] Немотивированный выезд за пределы страны перешел в разряд пустых фантазий, для пересечения границы требуется санкция на уровне одного из девяти крупнейших обкомов партии.

С другой стороны, запусти бравый капитан свои шары на пару лет позже — попал бы в разгар Великой депрессии. Двадцати-тридцатипроцентная берлинская безработица, накат фашизма, массовые демонстрации — крайне плохие аргументы в идеологической борьбе. Денег на "благородное дело борьбы с мировым большевизмом" никто не даст — выжить бы самим. А далее, году к тридцать пятому, станет окончательно поздно. В сознании советских людей прочно закрепится состояние осажденной крепости. Листовки станут восприниматься как весточки из соседней галактики, смертельно опасные и абсолютно непонятные.

Теперь — самое то.

В наличии очереди, рост цен, угроза голода; падение жизненного уровня очевидно и понятно каждому. У ленинградцев появилась веская причина задавать вопросы, а вот животный страх от одного только вида клочка бумаги с текстом на иностранном языке укорениться не успел. Поэтому эффект превзошел все немыслимые фантазии: через неделю большевики взвыли, будто у них разбомбили Воронеж.

Возмущенные петиции полетели в Париж и почему-то Лондон. В Хельсинки — еще и угрозы. Северную столицу и на всякий случай Москву захлестнула волна митингов, журналисты и карикатуристы соревновались в издевательствах над "бессмысленной агонией гидры империализма". Чекисты грозили Соловками всем, что осмелился прикоснуться к вражеской бумажке. Наркоминдел вбухал шальные деньги в симметричный ответ, то есть печать аналогичных по качеству листовок на одной из берлинских типографий, обогатил производителей шариков и владельцев плантаций каучуконосов. Но первый же опыт показал тщетность усилий — "недалекие" финны натурально ржали над рекламой "неизбежно грядущего коммунизма".

Судорожные метания не остались без внимания. "Большевики въ ужасѣ!" — обрадовались РОВСовские функционеры. — "Такъ побѣдимъ!". И стряхнули пыль со спонсорских контрактов, благо, на латекс, таймеры и водород у Ларионова ушло всего-то пятьсот долларов. Генерал Кутепов выступил с горячей речью в поддержку изобретательных господ-офицеров, призвав не жалеть средств на "слова правды". В результате красивые бумажки начали засыпать не только Ленинград, но еще и близкие к западной границе Минск с Одессой — желающих поглумиться над Советами хватало как в Румынии, так и в Польше.[103]

Ощутимого эффекта, впрочем, никак не выходило. СССР не думал разваливаться. Зато для меня перевернулся весь мир. Окончательно и бесповоротно стало ясно — историю менять можно, а значит — нужно.

— Б-з-з! — телефонный звонок как нарочно поставил точку в размышлениях на тему смысла жизни. — Б-з-з!

— Алло? — я добрался аппарата еще до третьего "Б-з-з!".

— Они согласились! — моя рука невольно отдернула телефонную трубку подальше от уха.

Голосистый попался клерк. Он же знающий как минимум пять языков переводчик с простым, но древним именем Владимир, а в жизни — доверчивый парень из когда-то графской, а теперь эмигрантской семьи. Все еще штудирует якобы мою книгу и непоколебимо верит в уникальную методику биржевой игры от "The Wave Principle". Надеюсь, горькая правда не погубит в нем веру во все человечество.

Захлебывающийся от радости голос продолжил:

— Принесли с телеграфа срочную ленту, только что из Лондона!

— Сколько на этот раз? — я подпустил в голос толику холода.

Хорошо что клерк не может видеть выражение восторга на моем лице. Телеграф тут примерно как факс или е-майл в будущем — используется при заключении сделок практически в роли официального документа. Поэтому "отбить на ленте" — практически тоже самое, что поставить печать.

— Они готовы для пробы купить минимальный пакет из пяти акций.

— Разумный выбор, — одобрил я. — Отбей им наше согласие завтра прямо с утра, а по телефону пожалуйста напомни, что обещанные девяносто три процента распространяются только на голубые фишки.[104]

— Сделаю в лучшем виде, мистер Эбегнейл![105]

Ну вот. Даже не надо ждать утра. Долгая игра закончена, осталось получить деньги и раствориться в пространственно-временном континууме европейского интербеллума.

Преступление? Увы. Остается утешать себя тем, что небольшая математическая афера ничуть не худший криминал, чем игра на бирже по историческим графикам, а ожидаемые шестьдесят тысяч долларов не разорят крупного брокера. Да что там, ставлю будущую тридцатиметровую яхту против краюхи черняшки, они еще заплатят столько же за сам секрет. Только на сей раз уже не мне, а через надежного поверенного — в пользу благотворительного эмигрантского фонда.