Джордж шагнул ближе к ней. Она захлопала крыльями и попятилась.

– Что за манеры? – возмутилась она.

– У тебя глаза зеленые, – сказал Джордж. – А должны быть золотые.

Журавушка посмотрела на него в упор. Ее глаза и правда были зеленые – пылающие, с желтоватым оттенком серы.

– Да что ты знаешь о золоте? – произнесла она странным, каким-то не своим голосом.

– Кто ты? – спросил Джордж сердито, хотя и со страхом в груди.

– Вопрос, который нет нужды задавать, – ответила она.

Лава хлынула из ее глаз и фонтанами полилась в его сторону.

Он побежал. Точнее, попытался бежать. Его ноги с грохотом опускались на скалистую породу, унося прочь от раскаленной лавы, накатывавшей волнами, все ближе и ближе, но на самом деле он бежал на месте.

– Ладно, – сказал он. – Так и быть, это и правда сон.

– Нет, – ответил вулкан, поднялся под ним на дыбы, обнял его за шею пылающей рукой и поднял в воздух.

– Прошу тебя, – прохрипел Джордж, – остановись!

Но вулкан, не слушая, поднимал его все выше и выше, затягивая звезды клубами дыма и сполохами огня.

– Не остановлюсь! – ревел вулкан. – Я никогда не остановлюсь!

Наконец он размахнулся, зашвырнул Джорджа в небо – и тот понесся со страшной скоростью мимо плавящегося мира, мимо кипящих облаков, которые только что были озерами и океанами, мимо кричащих жертв в пылающих городах. Он летел, как комета, пока не увидел свою цель – белизну шелковистого оперения и мощные крылья, складывающиеся и распахивающиеся во всю их невероятную ширину.

Он врезался в них.

И это его уничтожило.

Он проснулся. Без крика, без подскакивания в постели с сердцем, разбивающимся о грудь. Никакого драматизма. Просто открыл глаза. Полные слез.

– Кумико? – проронил он в темноту своей спальни, зная, что сегодня Кумико ночует у себя и что он дома один. И все-таки он произнес еще раз: – Кумико?

Но никто не ответил.

– Я хочу тебя, – сказал он. – Боже, как я хочу тебя. И, как и всегда, устыдился собственной жадности.

Аманда стала брать ее с собой на работу. Не каждый день, но частенько. Что, конечно, было не совсем разумно, если учесть, какие деньги за такие вещи готовы были платить люди, то для Аманды эта вещица означала нечто другое, более личное, хотя спроси ее что именно – она и сама бы толком не объяснила. В общем, носить ее на работу было рискованно. Ибо можно было даже не сомневаться: если кто-то увидит – начнутся расспросы.

Вот и сегодня утром, собираясь, она твердо решила ее не брать. Но, как случалось уже не раз, в последний момент передумала.

Это была обычная черная табличка – как и те, что она видела в студии отца, – на которой искусно вырезанные и аккуратно подстриженные белые перья слагались в пейзаж: линия горизонта, а высоко в небе – птица. Белая птица на белом небе, но явно отдельно от него, и, очевидно, она летит, но в то же время застыла.

Внизу, под птицей, располагалась отцова нарезка из книжных страниц, которую она (да что говорить, и сам он частенько) обычно называла «бессмысленной болтовней», однако именно здесь эта «болтовня» обретала некую новую силу, новый контекст. Слова эти были самыми обычными, простыми, приземленными, в том числе «плесень» или «баклажан», а в самом низу, почти не различимое, притаилось даже слово «задница», что Аманду почему-то особенно трогало, – все эти слова слагались в гору, мощную, настоящую и вечную, как сама Земля, словно фиксируя весь пейзаж на табличке и особо подчеркивая неподвижность птицы в полете. На этой картине царил покой – возможно, с намеком на то, что в покое этом таится некий изъян или что дался он очень непросто, но покой очевидный и несомненный.

Табличку эту Аманда спрятала в стол и теперь, открывая ящик и разглядывая, испытывала то же странное чувство, что посетило ее, когда она увидела этот пейзаж впервые: что она стоит на краю бездны, рискуя в любой миг упасть, и что, несмотря на головокружение и страх, именно в этом падении она, скорее всего, обретет свободу.

При взгляде на эту бездну у нее перехватывало дыхание.

Ибо это напоминало…

Ну да, всего лишь глупое слово, не правда ли? Хуже того, глупое понятие – то, что никогда не случается намеренно, ну если не рассуждать о «привязанности», но сама Аманда никогда не произносила этого слова вслух и никогда не думала о нем слишком долго даже в самых своих сокровенных мыслях.

Ибо это напоминало…

Да, черт возьми, это напоминало любовь. Или нечто вроде прощения, что иногда означает то же самое.

Набредая на эту мысль, она всегда напоминала себе – господи, да это же просто табличка. Да и сама Аманда никогда, никогда не считала себя персоной, которую так уж сильно трогают Шедевры Изобразительного Искусства (и это было чуть ли не постыдной, но правдой. Однажды она выдержала целый час в Лувре – бедного Генри этот подвиг сразил наповал. «Мы посмотрели на Мону Лизу, посмотрели на крылатую Нику Самофракийскую, а теперь я хочу блинчик с кремом». А дальше, она уже не помнит зачем, они поехали в Бельгию, где всякой подобной чепухи было еще больше, чем во Франции, только вместо блинчиков с кремом торговали вафлями с передвижных лотков. Все равно что платишь за свежий воздух, а тебе всучивают смог). И все же именно здесь и сейчас, в своей рабочей кабинке, Аманда наконец поняла, почему слухи об этих табличках разносятся так быстро и почему все отзываются о них так экспрессивно. Она едва сдерживалась, чтобы в очередной раз не зависнуть над этим пейзажем, то поглаживая его кончиками пальцев, то придвигая поближе к глазам и…

– Это еще что?

И прежде чем поднять голову, она принялась проклинать себя за глупость – за то, что притащила эту табличку туда, где ее смогла увидеть эта чертова сучка Рэйчел.

Табличка эта была подарком – непрошеным и неожиданным. Не успела она отойти от шока в то ненавистное утро – на скамейке в заброшенном пустом скверике с жиденькими кустиками и традиционной статуей всеми забытого мужчины на всеми забытой лошади, – как тут же разговорилась с Кумико. И как! Они обсудили ненавистных обеим велосипедистов («Самодовольные болваны, – сказала Кумико, нахмурившись, отчего стала еще симпатичнее. – Ведут себя так, словно это мы виноваты, даже если они прутся на красный и сбивают нас с ног!» – «И еще от них воняет, – добавила Аманда. – Они полагают, что раз переоделись в форму, то могут обойтись без душа…» – «А эти их складные железяки! – подхватила Кумико, к вящей радости Аманды. – Они забивают все проходы в электричках и ожидают, что все будут обращаться с ними как с родными!» – «Да ващще!»); всех этих сборщиков пожертвований с плакатиками в руках, из-за которых глядеть прохожим в глаза на Хай-стрит становится просто опасно («Да они просто выполняют свою работу», – сказала Кумико. «Но они еще совсем юнцы, – отозвалась Аманда. – И скорее всего, какие-нибудь потерявшие работу актеры». – «Ну, слава богу, хоть не приходится видеть их на сцене»); а потом Аманда, набравшись храбрости, даже поведала Кумико, что думает о мемориале «Животные на войне». Характерно, что Кумико о таком и не слышала, и Аманде пришлось объяснить.