Говорун ругать Бембеева передумал.

– Ну что, матрос, какие планы на сегодня?

– Вера Сергеевна просила ограду поправить и свет в бане починить.

– Ну так давай, вперед, чего стоишь столбом?

Прошел месяц, Бембеев своим обрезанным натужным поршнем стремительно завоевывал авторитет у селянок. Он был нарасхват, однако бабы в Облядках собственницами не были и к вопросу подходили с пониманием, жить-то всем хочется.

Витька Чернобыль, развалившись в тени под брезентовым тентом, сытно отрыгнул и мечтательно произнес:

– Если так пойдет, я подшипники буду салом смазывать, а бак первачом заправлять.

Под ненавязчиво шуршащим кондиционером начальник экспедиции лениво просматривал план полевых работ. Подошло время собираться в командировку, на проверку своих ореликов, но он ожидал перевода в Питер и мысленно был уже там, а потому заниматься этой прозой ему уже совершенно не хотелось. Он принял решение – поручить это важное мероприятие своему заму.

Надежный и безотказный, как автомат Калашникова, капитан II ранга Платанов в вояж отправился незамедлительно.

Проверка шла своим чередом, от внимательного взгляда Платанова не ускользала ни одна мелочь. Проверкой, в общем, он был доволен, осталось только посетить точку мичмана Говоруна.

Рядом с прицепом стояла дородная баба лет тридцати пяти. Говорун уперся в нее ехидно-любопытным взглядом:

– Что-то ты, Надежда Ивановна, зачастила?

– А что мы, хуже других?

Витя Чернобыль тянул за ногу спрятавшегося под кунгом Бембеева. Тот брыкался и со слезой в голосе канючил:

– Не пойду к ней больше, хоть убейте! Не могу!

Не обращая никакого внимания на бембеевские причитания, Надежда Ивановна обратилась к Говоруну:

– А мне давеча браконьеры свежей камбалы подкинули, да и самогон у меня не последний в поселке будет.

Чернобыль вытащил Бембеева почти до половины.

– Ну давай, кормилец, вылазь, не кочевряжься. Терпеть надо, служба у тебя такая.

Бембеев упирался из последних сил. Давя на совесть, в процесс вмешался мичман:

– Завтра начальство с проверкой прибывает. Встретить надо как полагается. Давай вылазь, ты ж, в конце концов, комсомолец!

Утром следующего дня в ожидании начальника накрывали стол. Стол был свадебный, жареная с корочкой камбала, отварная молодая картошечка, зелень, редиска, помидорчики, огурчики, сало трех сортов, нарезанная крупными кусками кровяночка и чуть в сторонке бутыль вина и бутыль самогона – это значит, как начальник решит.

Над столом со свернутой газеткой в руке, отгоняя мух, парил орлом Витя Чернобыль.

Оставляя за собой клубы пыли, показался командирский уазик.

Мичман построил горе-команду.

– Товарищ капитан II ранга…

– Вольно, вольно, Говорун, а кто это там щурится?

– Я не щурюсь, я матрос Бембеев.

Роба висела на нем как на вешалке, бескозырка держалась исключительно на ушах, взгляд потухший, под глазами черные круги.

Оглядев опытным взглядом стол, Платанов понял, что проверка затянется.

– Говорун, а что это при таких-то харчах матрос у тебя такой тощий?

Мичман потупился и загадочно доложил:

– Служба, ети ее мать.

В гидрографию доктор Качалов перешел с крейсера «Адмирал Ушаков». В ту пору психологов на флоте не было, а потому переход осуществлялся без соответствующей подготовки.

Психика у доктора была надломлена, а условные инстинкты подверглись серьезной ревизии. До конца не веря в свалившееся на него счастье, он ходил по большому белому пароходу с выпученными глазами и блуждающей улыбкой. Напоминал он грешника, по ошибке попавшего в рай. Всем своим видом он вопрошал – Господи, ты не ошибся? При этом его не волновала ошибка как таковая, он боялся, что ее могут исправить. Глядя на его покрасневшие, полные слез глаза, можно было подумать, что у него коньюктивит, но это было не так, уверовав в богоизбранность, доктор мироточил. Годы службы на крейсере, которыми он раньше гордился, теперь не без оснований считал наказанием Божьим.

К своим тридцати годам Качалов получил звание майора и твердые навыки в постановке клизмы и измерении температуры. Спасало то, что на флот призывали физически здоровых, поэтому даже медицинское вмешательство не могло вывести личный состав из строя. Вопрос «Доктор, а может, не нужно?» становился вопросом жизни и смерти. Слово «хирург» он писал через букву «е», и это не было ошибкой, это была жизненная позиция.

Внешность у майора Качалова была неоднозначной. Если он в форме, то как-то не очень, а если в белом халате – то как минимум внук Пирогова. Очки с толстыми линзами и лысина сбивали с толку впечатлительных пациентов и вызывали у них доверие.

Доктор был забывчив и рассеян необычайно. Однажды собравшись выпить, его послали за колбасой, вернулся он через два дня с плавленым сырком. Он мог поехать в госпиталь, а оказаться в зоомагазине и часами рассматривать аквариумных рыб. У него в каюте стоял большой аквариум с прекрасными экземплярами, вывезенными из Польши. Рыбок майор любил, они не запрыгивали на койку, не гадили на пол, а главное – они не шумели и не мешали спать.

Сон у Качалова был возведен в ранг культа. В среднем человек проводит во сне треть жизни и очень переживает по поводу упущенного времени. Доктор проводил во сне две трети и нисколько по этому поводу не переживал. Над его койкой блестел медный шильдик с надписью «Не кантовать, при пожаре выносить в первую очередь». Доктор не засыпал, он терял сознание, и в этой летаргии был великий смысл, во сне он команд не слышал и, соответственно, на них не реагировал. Страшно представить, что бы было, если бы он спросонья бросился исполнять команду «рубить концы» или «бить склянки».

Майор был завзятым автомобилистом. Когда он управлял своим «москвичом» огненно-рыжего цвета, он преображался. Это был сконцентрированный сгусток энергии, в его руках «москвич» превращался в «феррари», и это было единственное место, где Качалов не спал. Никакие новомодные машины он всерьез не воспринимал, для него это было мертворожденное нагромождение железа, проводов и оптики, а его «москвич» имел имя собственное и душу. Об иномарках не шло и речи, эти недоразумения не имели даже альбома с типовыми неисправностями.

Несмотря на внешнюю пассивность, доктор был ходок. Это было загадкой, но девки его любили, и даже в его лысине они находили что-то демонически притягательное. Нельзя сказать, что в отношениях с женщинами Качалов был орлом, скорее, он был половым вымогателем. У него был магический талисман – «счастливые» трусы. Они не знали отказа, застиранные до прорех, со слабо различимым орнаментом, они использовались только в особо ответственных случаях. Доктор берег их, как часовой бережет боевое знамя. К вопросу женитьбы он подходил не по-олимпийски, число попыток у него зашкаливало. Очередная невеста была из Симферополя, и чтобы провезти ее в закрытый город Севастополь, Качалов перед проездом КПП заботливо уложил ее в багажник своего «москвича». На КПП бдительные постовые заметили, что майорская форма с внешним видом водителя как-то не сочетается. Может, он ее своровал или, того хуже, снял с убитого? Машину обшмонали и вытащили из багажника перепуганную даму, которая не смогла объяснить, что она там делала. В Америке такому происшествию присвоили бы красный цвет.