Через неделю Лотто почувствовал, что снова проваливается в пропасть.

Время от времени ему в голову приходили странные фантазии: как, например, он готовит суфле из крысиного яда, который Матильда прятала в садовом сарайчике, или как он выхватывает у нее из рук руль во время их поездки в бакалею, а затем их машина слетает с обрыва и скрывается в кленовой роще. Конечно, это было не всерьез, но эти мысли возникали у него все чаще и чаще, до тех пор пока Лотто не переполнялся мрачными идеями доверху и не шел ко дну.

В ДЕНЬ СВОЕГО СОРОКАЛЕТИЯ Лотто проснулся от того, что Бог спрыгнула с его груди, где спала, свернувшись калачиком. Лотто с удовольствием проспал бы весь этот день, но вместо этого похромал по лестнице вниз на кухню. Матильда уже была там – она проснулась до рассвета и изо всех сил старалась не шуметь. Задняя дверь открылась, затем закрылась. Вскоре она вошла в комнату и достала из шкафа его лучший летний костюм.

– Марш в душ! – приказала она. – И надень это. Без возражений. Тебя ждет сюрприз.

Лотто послушался, но в костюме ему стало нехорошо – в талии он был таким тесным, словно его стиснуло обручем. Матильда упаковала его в машину, и они выехали на природу, в свежее росистое утро, подсвеченное солнцем. Матильда приготовила для них завтрак – вареные яйца, кекс с превосходным козьим сыром и помидоры с базиликом из их сада.

– А где Бог? – спросил Лотто.

– Вокруг нас. – Матильда сделала неопределенный жест рукой.

– Ха-ха.

– Твой щенок у соседской девочки, и к нам вернется выкупанный, затисканный и с двумя маленькими розовыми бантиками на ушах. Расслабься.

Лотто успокоился и постарался погрузиться в красоту окружающего пейзажа.

Эта загородная местность, кровоточащая людьми, как нельзя более кстати подходила его настроению. Он задремал и проснулся, только когда машина остановилась на берегу тихого утреннего озера. Вдали виднелось нечто, напоминающее небольшой деревянный домик.

Матильда перенесла корзину с едой поближе к воде, под тень плакучей ивы, такой старой, что она уже и плакать не могла – лишь невозмутимо влачила свою печаль.

Там они наслаждались пряными яйцами, шампанским, овощными рулетами и фокачча Матильдиного приготовления, а также сыром манченго и чудесными спелыми вишнями из их собственного сада. А на десерт – два шоколадных кекса с кремом, на одном из которых Матильда зажгла свечку.

Лотто задул ее, загадав, чтобы случилось нечто невероятное. Лучшее и достойное его.

Рядом с домом раздался звон коровьего колокольчика. Матильда неторопливо все собрала, и они ушли. Лотто опирался на нее, как на костыль, когда они пересекали луг, полный мышей, над которым и возвышался театр. Внутри было холодно, и их со всех сторон окружали старички.

– Берегись, – прошептала ему Матильда. – Старость заразительна. Старайся не дышать очень глубоко.

Лотто рассмеялся, кажется, впервые за эти недели.

Зазвучали долго и нежно струны. Лотто подумал, что мог бы слушать такую музыку часами и покинуть это место, наполнившись ею до краев. Занавес раздвинулся, шепот в зале стих, вышла дирижер и вскинула руки. Затем опустила, и из глубин тишины, точно вода, поднялось нечто. Это была не музыка, нет. Это был Звук. Суровый, странный и дикий, высвобождающийся из путаницы какофонии и вырастающий в необычную мелодию. Лотто наклонился вперед и закрыл глаза, чувствуя, как плесень, которой он оброс за эти недели, начинает потихоньку отпадать от него под действием этого звука.

Опера называлась «Нерон» и освещала историю знаменитого римского пожара, но сам пожар сцены не коснулся, и вместо Нерона-императора они увидели его двойника, Нерона-виночерпия, которого подозревали в том, что он – брат-близнец правителя, и который жил в его дворце. Это была даже не история, а некое существо, поднимающееся из глубины, не столько зрелище, сколько мощная звуковая волна, из-за которой у Лотто голова пошла кругом. Абсолютная истина. Невероятно.

Во время антракта он повернулся к жене. Она наблюдала за ним словно издалека, пристально, выжидающе. Лотто прошептал:

– Ох, Эм, я не могу дышать.

Холодный ветер трепал тополя.

Матильда поймала их, когда они уже вовсю обменивались любезностями. Пока Лотто ждал Матильду за столиком в кафе, его узнала какая-то женщина – в последнее время это происходило все чаще и чаще. Лотто мог удержать в памяти целую таксономию самых разных лиц, но эту женщину вспомнить не мог. Она рассмеялась – конечно же не мог. Они не были знакомы, но она видела статью о нем в «Esquire»[19].

– Как мило, – сказала Матильда, когда женщина отошла в уборную. – Издержки славы?

Ну конечно, это же были его люди. Театралы. И конечно, они могли знать кое-что о нем, но почему-то восхищение именно этой незнакомой поклонницы утихомирило растущий в Лотто голод.

Следы в голубом небе.

Лотто почувствовал, как в нем снова начало что-то ломаться, но на этот раз это было… приятно.

Второй акт был еще более насыщенным, чем первый. На сцену вышли танцоры, опутанные алой лентой, олицетворяющей пламя. Лотто почувствовал горячий металлический привкус на языке и понял, что прокусил собственную губу.

Когда занавес упал, Матильда приложила холодную руку к его лицу и спросила:

– Ты что, плачешь?

ПОЧТИ ВЕСЬ ПУТЬ ДОМОЙ Лотто провел с закрытыми глазами. И не потому, что не хотел видеть жену или бирюзово-золотистый день, а потому что не мог вынести разлуку с оперой. Когда же он открыл их, перед ним возникло печальное лицо Матильды. Он уже и не помнил, когда в последний раз видел ее в плохом настроении.

А сейчас свет падал на нее так, что он мог видеть самые мелкие морщинки на ее лице. Наэлектризованные волосы образовали серое облачко вокруг ее головы.

– Средневековая мадонна, – сказал он. – Гуашь. В золотом венке. Спасибо тебе.

– Счастливого дня рождения, друг мой, – сказала она.

– Он и был счастливым. В опере мне стало лучше.

– Я надеялась, что так будет. И я рада этому. Ты в последнее время становился просто невыносим.

Солнце коснулось горизонта и вспыхнуло, выплеснув обжигающие гранатовые лучи.

Лотто и Матильда наблюдали за ним, распивая еще одну бутылку шампанского на веранде. Лотто поднял с земли Бог и поцеловал ее в макушку. Ему вдруг захотелось потанцевать. Он поставил диск Radiohead, здоровой рукой вытащил Матильду из кресла и притянул к себе.

– Дай угадаю, – сказала Матильда, прижимаясь щекой к его плечу. – Ты решил написать оперу.