— Кто бы говорил о младенцах, Григорий Петрович, — словно услышав мысли Эрика, Дмитрий наконец вступил в диалог. — Не Вы ли еще недавно предлагали отправить на убой десятилетнюю девочку? Что касается Фостера, мы сами разберемся, что с ним делать. Теперь он — один из нас, и в отличие от вас, господин Ткаченко, приносит гораздо больше пользы.

— Предсказуемая реакция, — Григорий Петрович криво усмехнулся. — Вы так боитесь потерять «своего» человека, что не хотите замечать очевидного. Вы либо идеалист, либо идиот. В противном случае я не понимаю, как можно надеяться приручить эту двуликую продажную тварь. В нем нет ничего человеческого, никаких ценностей.

«Сам ты — двуликая продажная тварь! Еще вопрос, как ты в управленческом кресле оказался», — зло подумал Эрик.

— А откуда у него могли взяться эти самые ценности, если его с детства держали в лаборатории? — в голосе Дмитрия послышалась сталь. — С чего ему вдруг воспылать любовью к людям? За то, что его били? Ставили на нем опыты? Морили голодом? Удивительно, что он вообще не отстреливал каждого встречного ему человека.

— Зато вы сделали всё для убийства населения, — с презрением произнес Ткаченко. — Не удивлен, что вы его оправдываете.

— Хуже — я его понимаю. Каждый божий день такие как вы твердят мне, что я — убийца, и в упор не видят того, что я для них делаю. Такая же ситуация и у Фостера. Сколько раз он помогал нам, а его продолжали обвинять и ненавидеть. Трус? Крыса? А среди присутствующих много героев? Кто из вас лично участвовал в вылазках, когда кругом роботы и костяные? Может быть вы, господин Ткаченко? Нет? Не ходили?

Дмитрий на мгновение прервался, пытаясь вернуть своему голосу спокойный тон. А затем продолжил уже ровно и безэмоционально:

— В общем так, господа, вы сначала сами что—то сделайте, прежде чем упрекать меня и Фостера. Хотите видеть в нас монстров? Ради Бога, я вам мешать не буду. Ни мне, ни ему, по сути, даже не нужна ваша благодарность. Главное, дайте нам спокойно делать свое дело. И, прежде чем решите снова подавать голос, сначала вспомните о своих славных достижениях. Всё. Собрание окончено. Всем спасибо за внимание.

С этими словами Дмитрий поднялся и первым направился прочь из зала. На выходе он поравнялся с Эриком, и Фостер невольно проводил его взглядом. Он был настолько поражен услышанным, что в первое мгновение откровенно растерялся. Еще никогда прежде никто не говорил о нем ничего подобного.

— Эй, Лескоу, — неуверенно окликнул его Эрик и тут же проснулся, разбуженный звуком собственного голоса.

Следующие дни превратились в бесконечный водоворот из совещаний, размышлений, споров и, конечно же, вспышек отчаяния и проблесков надежды. С самого утра и до позднего вечера военные и полукровки разрабатывали план нападения на Золотой Континент. Подобная идея больше не казалась им безумной, и с каждой минутой уверенность в необходимости данной атаки крепла все больше. «Эпинефрин класса А» стал для них своего рода чудом. Опасным, непредсказуемым, способным убить при неверно рассчитанной дозе, но всё—таки чудом.

Для Дмитрия же это самое «чудо» имело несколько иное лицо. Теперь его ломки стали продолжительнее и напоминали о себе по нескольку раз на дню. Лесков перестал выходить из своей комнаты без шприца, опасаясь, как бы приступ не начался прямо на заседании совета. И люди не могли не замечать его тревоги каждый раз, когда собрание затягивалось. То и дело он нетерпеливо поглядывал на часы, всем своим видом демонстрируя, что больше не слушает. Иногда нервно щелкал застежкой, чем немало раздражал присутствующих.

Его странное поведение люди списывали на волнение перед предстоящей атакой, однако были и те, кто видел картину происходящего гораздо яснее. В первую очередь, сам доктор Вайнштейн. Каждый раз, когда его начинали хвалить за «эпинефрин», ученый молча опускал глаза, мысленно ненавидя себя за то, что приходится скрывать правду о побочных эффектах своего «детища».

Конечно же, он знал, что происходит с Дмитрием. Нельзя было не замечать его состояния, изменений во внешности, а, главное, не ощущать ту самую «ржавчину», которая уродливым клеймом запечатлелась на энергетике Лескова.

Но можно было не задавать вопросов и делать вид, что ничего не происходит. Так было проще для них обоих. И Дмитрий, и Альберт понимали, что на данный момент «эпинефрин» — единственная вещь, которая может остановить войну без катастрофических потерь, и поэтому, не сговариваясь, приняли для себя страшное решение — умолчать о последствиях инъекций.

Единственный, кто задавал вопросы, был Ханс. Он чувствовал, что Лесков «болеет», серьезно «болеет», и, наверное, вряд ли доживет до счастливого будущего. Оставалось только понять, в чем проблема? Немец не знал Дмитрия до инъекций «эпинефрина», поэтому его энергетика всегда казалась ему какой—то поломанной. Видимо, со временем его странная болезнь начала прогрессировать.

Когда Ханс обратился со своими предположениями к Альберту, ученый предпочел сделать вид, что ничего страшного не происходит. Обронил какую—то фразу, мол, у Лескова это с рождения, возможно, что—то передалось генетически от отца, и парень больше не стал развивать эту тему. Его голова и так была забита предстоящим перемещением в Австралию, поэтому здоровье Дмитрия проще было доверить опытному Вайнштейну.

Что касается Фостера, то состояние Лескова нравилось ему все меньше.

— Вы хоть до основного сражения дотянете? — мрачно спросил он, после того как приступ Дмитрия повторился у него на глазах уже в третий раз. — А то мавзолей Вам еще не построили — будете лежать в какой—нибудь кладовке. На Вашем месте я бы не спешил помирать до тех пор, пока не заслужите звание нового Вождя Пролетариата.

— Уймитесь, — слабо произнес Дмитрий, отбросив от себя использованный шприц. В тот момент его тело все еще колотило, но спасительная сыворотка уже начала действовать. Боль медленно отступала.

— Даже жалко видеть вас таким, — усмехнулся Фостер, бесцеремонно усаживаясь на пол рядом со своим «боссом». — Вы, в прошлом «Черный Барон», имели серьезное влияние в Москве, да и после катастрофы весьма неплохо боролись за место под солнцем. А в итоге вас убила какая—то водица в стеклянной ампуле.

— Заметьте, я пока еще жив, — Лесков закрыл глаза и прижался затылком к стене, пытаясь прийти в себя.

— Сомневаюсь, что это надолго. Если выживете на Золотом Континенте, мой вам совет — попробуйте перетерпеть. Ну, знаете, как нарики терпят.

— Чем это я заслужил подобную заботу с вашей стороны? — в голосе Димы послышались слабые насмешливые нотки.

— Вы? — удивился Эрик. — Вы уж точно ничем. Из—за вас моя жизнь превратилась в кусок вонючего дерьма. И каких—либо обратных метаморфоз я до сих пор не наблюдаю. Я забочусь в первую очередь о себе. Если вас не станет, я не знаю, как поступят со мной здешние управленцы. Вы — мой гарант спокойной жизни. Так что… Дима, я не позволю тебе сдохнуть до тех пор, пока моя задница не будет в полной безопасности.