В свою очередь, он взял ручку и начал писать. В течение двадцати минут я всматривался в его черты, ловил микромоторику, движения глаз, языка, щёк, даже ушей. Самое странное, что толком понять что-либо было невозможно. Его моторика казалась бессистемной, точно он постоянно менял тему сочинения и даже стиль мышления. К концу я запаниковал, но взял себя в руки и понял, что нужно просто угадывать. Косвенные признаки подсказывали, что Карл писал не о себе, а о другом человеке, причём девочке, своей ровеснице. Что произошло между ними, я понять не мог. Признаков конфликта я не заметил. Поэтому я обрисовал ситуацию Карла, как игру с девочкой одного с ним возраста, закончившуюся вполне мирным образом.

Карл улыбнулся и покачал головой, а потом протянул мне свой лист. Его история повествовала о том, как отец учил его стрелять из пистолета и мальчик случайно попал в семита, прислуживавшего в тире. Хозяин тира вынужден был добить унтерменша, а отца заставили выплатить стоимость слуги. Я представить себе не мог, насколько далеко отклонился от истины. За это задание я получил самый низкий балл.

Тем же вечером я догнал Карла, бредущего домой из университета.

«Постой!» – воскликнул я.

«Да?»

«Как у тебя это получилось?» – спросил я.

«Что?»

«Сочинение!»

«Просто. Я писал, как и ты. Случай из детства».

«Но твоя микромоторика… Ты намеренно шифровал её? Ты умеешь это делать?»

Он покачал головой.

«Да нет. Просто у меня, наверное, немного другая микромоторика. Все люди разные».

«Но в разумных пределах, Карл! Мы все голубоглазые, все – блондины. Не бывает чёрноволосых или синеволосых людей, не бывает людей ниже полутора метров ростом, не бывает людей, у которых нет рук или ног! Ты хочешь сказать, что ты не Homo europaeus?»

Это звучало страшно. Такое утверждение могло лишить Карла статуса человека.

«Что ты, – усмехнулся мой собеседник. – Конечно, Homo europaeus. Но разница в микромоторике вполне вписывается в установленные рамки. У нас же разная форма носа, разная высота лба, разные отпечатки пальцев…»

Путь мы продолжали вместе. Мы спорили. Я стоял за единство человеческой расы, он же утверждал, что границы гораздо шире, нежели я предполагал. Это был интересный спор, необычный.

С той поры мы сдружились. Практически всё время мы проводили вместе, спорили, смеялись, выпивали (конечно, не до свинского состояния, но всё-таки до определённой степени неадекватности), ходили в бильярдную и в боулинг. Нас дразнили близнецами, но мы не обижались. Не каждый день встретишь человека, способного стать тебе настоящим другом.

* * *

Ближе к концу года профессор Штокманн, преподаватель социологии, читал нам курс лекций, посвящённый толерантности и манипулированию собеседником путём демонстрации нейтрального отношения к его недостаткам.

«Тысячелетний Рейх, – вещал Штокманн, – это самое человеколюбивое и толерантное общество, когда-либо существовавшее на земле. Мы лишены зависти по отношению к представителям других национальностей, поскольку мы вообще отменили понятие “национальность”. Достаточно просто принадлежности к человеческому виду. Наши женщины в полной мере равны мужчинам, дети имеют столько же прав, сколько и взрослые, отсутствует классовое неравенство. Стать студентом престижнейшего высшего учебного заведения мира способен даже простой крестьянин, а сын видного партийного деятеля может быть при необходимости отчислен за неуспеваемость. Великий фюрер привёл человечество к абсолютной гармонии, уничтожил такие чувства и качества, как ненависть, зависть, лицемерие…»

Когда он закончил и традиционно предложил задавать вопросы, поднялась лишь одна рука. Это был Максимилиан Штайн, один из самых неуспевающих студентов потока. Он постоянно нарывался на неприятности, задавая преподавателям каверзные вопросы и демонстрируя оригинальный, незаурядный ум. «Язык твой – враг твой», – говорили ему, но Макс не слушал подобных замечаний.

Профессор кивнул, мол, задавайте вопрос.

«А как объясняется вашей теорией нетолерантное отношение к животным? – спросил тот. – И к унтерменшам?»

Штокманн нахмурился.

«Во-первых, молодой человек, – ответил он, – теория это не моя. И это не теория, а давно оправдавшая себя практика. Во-вторых, она распространяется только на людей. Мы же не даём собакам избирательного права, не так ли? Потому что они неразумны. В этом нет ничего унизительного для собаки…»

Макс перебил профессора:

«А унтерменши? Они же другой подвид Homo. У них есть определённая доля разумности, которую мы могли бы развивать, а не содержать их в животном, бесправном состоянии…»

В аудитории зашушукались. Профессор покраснел и явно не мог найти никакого толкового ответа. Высказанная Штайном идея и в самом деле была откровенно антифашистской. Мне казалось непонятным, как настоящий ариец может произнести такие слова, поставив семита на одну ступеньку с собой.

«Лекция окончена», – сказал профессор.

Следующий день должен был начинаться с лекции по истории Рейха. Но её отменили. Вместо историка в аудитории появился гестаповец в чине штандартенфюрера. Некоторое время он ходил взад-вперёд перед аудиторией, а затем остановился, заложив руки за спину. Не представившись, он начал говорить.

«Вчера, – он сделал паузу, – студент по имени Максимилиан Штайн задал вопрос, который не просто попахивает крамолой. Это антифашистский, антирейховский вопрос. Подобный вопрос оскорбляет и унижает самого фюрера».

Между фразами он делал ёмкие театральные паузы, давая нам прочувствовать вес каждого его слова.

«Вчера мы провели тщательное исследование генетического материала Максимилиана Штайна и его родословной. И как вы думаете, что мы обнаружили?»

Он сделал очень большую паузу. Судя по всему, вопрос не был риторическим. Из зала раздалось:

«Он семит?»

«Да! – громко и отчётливо произнёс штандартенфюрер. – Максимилиан Штайн имеет семитские корни. Каким образом он прошёл тест, мы не знаем, ведётся расследование. Но теперь вы понимаете: только в голове семита мог возникнуть подобный вопрос…»

Гестаповец распалялся всё больше и больше. В общем-то, он безостановочно произносил одни и те же фразы в различных формулировках. Он говорил о том, что только зверь может спариваться со зверем, что межвидовые отношения невозможны. Он рассказывал, что человек не способен спариться с семитом, что такие контакты сразу выявляют неарийцев в нашей среде. При этом было совершенно непонятно, в каком поколении Макс мог оказаться семитом – при его идеально арийской внешности. Гестаповец заполнил своим патриотическим рассказом практически всю лекцию. Преподаватель истории так и не появился, и, когда штандартенфюрер покинул аудиторию, мы дружно начали обсуждать произошедшее.

Я спросил у Карла, замечал ли он когда-либо что-то ненормальное в поведении Макса.