Но все же, когда идешь рядом, чаще удается перекинуться словечком, чем на расстоянии в полсотню шагов. Правда, два попутчика Сафонки и Митяя — больше мужиков в полон Будзюкею не досталось — поначалу были неразговорчивые, мрачные. Переживали позор плена, боялись будущего, страдали от сабельных ран — не тяжелых, но обильных. Сафонке и Митяю особо не доверяли — какие-то у них непонятные отношения с мурзой, бог их ведает, что за людишки, лучше держать язык за зубами.

Сафонка и сам стеснялся первым затевать с ними разговор. Неловко ему было: мужики посеченные в плен попали, а он-то сам целехонек. Митяй тоже не лез им в душу, по опыту знал: охолонут от первого потрясения, чуть обвыкнутся, обмякнут, сами пойдут на знакомство.

Так и случилось. Вскоре Сафонка уже знал имена своих новых попутчиков.

Один из них казался спокойным, уверенным в себе, и этому впечатлению не мешали даже его путы и грязная оборванная одежда. Невысокий, коренастый, весь обросший густым волосом, он был налит мышцами, в грудь стукни — загудит, как бочка. Ходил вразвалочку, руки от мускулов топорщились в стороны, бугрились по бокам, силен, видать. Смахивал мужик на медведя чуток, только вот росточком не вышел да ликом благообразнее. Не зря же и прозвище ему было дадено — Ивашка Медведко. Молвил Ивашка немного, да весомо, с каким-то особым говором, непохожим на московский. Более расспрашивал, нежели рассказывал сам. Вопросы задавал Митяю как старшему и знающему.

Сафонке сначала не по нраву пришлось, что Ивашка отнимает у наставника время, которое можно с пользой потратить на латинский язык. Однако спрашивал Медведко о делах важных, интересных, да и самому Митяю доставляло удовольствие делиться своей мудростью, он отвечал охотно и пространно. Ему ногайцы позволяли говорить сколько влезет — видно, не боялись предательства.

Второго товарища по несчастью звали Нечипор Перебийнос. Был он украинский казак, утек на Русь от польских панов годов двадцать назад, еще парубком, да так и прижился. Странным посчитал Сафонка этого маленького худого мужичка с кривыми ногами прирожденного вершника. Уж седатым скоро станет, а ведет себя, аки отрок несмышленый. Балаболка какой-то, бает не переставая, да все без толку, слова языком перемалывает. Одни байки — сказки сказывает, будто не в полоне, а девок на попрядухах[72]развлекает. И молвит так, что понимаешь с пятого на десятое, язык вроде не чужой да и не свой.

Стражники несколько раз давали Нечипору чику камчами, но на удары плетей, оставлявшие кровавые рубцы на коже, украинец обращал не больше внимания, чем на укусы слепней, — поморщится, скрипнет зубами и продолжает свое. Один раз обозленные ногайцы чуть не забили его до смерти. Да вмешался Митяй:

— За что, багатуры, наказываете одержимого? Он ведет речи, приучающие ясырь к покорству. Беседа сокращает путь — так, кажется, учил ваш великий пророк?

Аманак-десятский, возглавлявший охрану ясыря мурзы, сморщил лоб от умственной натуги. Он не помнил, чтобы мулла когда-либо читал в святом Коране такие слова, но опровергать толмача не решился, опасаясь прослыть невеждой в глазах подчиненных торгутов. Поэтому десятский просто сплюнул в сторону Нечипора и тронул коня вперед. Остальные татары, с сожалением взглянув на ногайки — такого развлечения лишились! — последовали за ним.

— Так-то вот. Свои собаки гложись, ан чужие не вяжись! — тоже плюнул им вслед Перебийнос. — А тебе спасиби, тату, — поклонился старику, — шо спас. За то байку сказить?

— Ан пустобрехству-то пора аминь положить! — встрял в разговор Ивашка. — Поведай лучше, дедко, почему Русь татарву никак одюжить не может?

— Гум! — немало не смутился украинец. — Вот тоби ответ! Пита Грицко Степана:

— Що тебе так давно не було видно? Де се ти був?

— Ге, де? У татарви!

— Чого?

— Воювати ходил!

— А чи зрубав хошь единаго татарюгу?

— А то ж и ни!

— А як же ти його зрубав?

— Да такечки: иду соби полем и брязкочу шаблюкою, а пид вербою лежить здоровенный татарюга и руки розкидав. Ото и пидкрався да из-за вербы йому едну руку и оттяпав шаблюкою, а вин лежить; я йому и другу усек, да вин усе лежить!

— Е, дурний же ти, Степане, — каже Грицко. — Ти б ему голову сек.

— Ге, я и сам так думав, да головы не було.

Хоть сказка была смешная, никто не засмеялся. Пусть первый стыд и боль слегка притупились, истинного веселья полонянники испытывать не могли. Однако на душе у всех стало легче. На Сафонку повеяло чем-то далеким, домашним, словно батюшкин конь-савраска прибежал из ушедшого навеки детства, ткнулся в плечо теплой мордою с бархатными ноздрями. Ивашке понравился безголовый татарюга: всех бы их так, богом проклятых!

Митяй пристально посмотрел на сказителя:

— Ой, не прост ты, чадо. Мастер великий загадки загадывать. К чему бы только? Поганые в конце концов все равно тебя прикляскают[73]до смерти за язык длинный.

— Гум, тату. Мини мати кильки раз кажувала, шоб на ричку не ходив: «Ну, курвин сын, дивись, як утопнешь, так и до хаты наилепше не вертайсь!».

— Опять ему про Фому, а он про Ерему! — не отступал от своего Ивашка. — Что ты все пустельгу болтаешь, Нечипор, старого человека от умной беседы отвлекаешь. Ответствуй, дедко, на мой вопрос, добром заклинаю!

— И-и-и, сыне. Как же не может Русь татар одюжить! Орде Золотой, помнишь, каюк пришел? А позжей при царе Грозном юртам Казанскому, Астраханскому да Сибирскому? А как не раз крымцы да ногаи бежали от нас с великим срамом и телеги, и всякие рухляди бросали…

— Руки мы татарве усекли, — сказал Нечипор раздумчиво, — а голову видтяпать нияк судьбина не иде. Крым — тая голова!

— Не так молвишь, Нечипор. Поганые — яко Змеище о шести головах. Богатыри русские четыре башки ему отшибли, две остались! Ногайскому улусу, правда, вязы свернуть легко, ан царь татарский не дает. А Крымом завладеть важко: и далек локоток, и не укусишь!

Мотри сам: до Казани, Астрахани легко доплыть по Волге. До Крыма же сотни верст пехать по степям безлюдным, а ежли еще тащить обозы, гуляй-город с нарядом огневым[74]— гибельное дело! Инде ладно, дотопали, а там — перешеек укрепленный. Перекоп называется. В лоб его одолевать — себе дороже.

Стороной же обойти никак — Гнилое море обочь.

Дале: Сам Горыныч в логове неприступном укрылся, не выкуришь его оттуда, так ведь мало того, ему помогает еще Кащей Бессмертный — салтан турецкий. Единачество всех татарских юртов — Крымского, Казанского, Астраханского и Ногайского — турок издавна сколачивал, да не вышло. Таперя хана поддерживает, янычаров ему присылает, пушки-арматы, порох, харч.