Павел Серафимович крепко, до боли, сжал зубы.

– Иуда! – процедил он.

А комсомольцы ловко, как коты, спустились вниз и уже через мгновение выносили из церкви иконы. Святые строго смотрели на них, но те этого не замечали. Смеясь, они сбрасывали старинные иконы в кучу, как мусор. Это были образа́, перед которыми молились, к которым веками обращались люди и в горе, и в радости. Святые лики видели на своем веку и крещение младенцев, и венчание молодых, и проводы в последний путь, и удивительные исцеления. Сейчас глаза святых смотрели на все, что с ними происходит, с немым укором. В них застыл вопрос: «Почему? Зачем? За что?!» Вокруг кучи образо́в начал бегать, подскакивая и хохоча, Пантеха. Какая-то женщина билась в истерике, кто-то встал на колени, начал молиться и класть поклоны. Повсюду слышались плач и проклятия, лишь страшно улыбался Михаил, скидывая святые образа́ на землю, как отребье. Несколько раз он бросал взгляды в сторону отца. Павел Серафимович мужественно выдержал это, а сын даже не заметил, сколько презрения и брезгливости было в отцовских глазах. Молча заливалась слезами мать Михаила, но он и этого не увидел.

Лупиков что-то шепнул Жабьяку, и тот быстренько подбежал к иконам. Он схватил образ Николая Угодника и, не выпуская из рук рамку, с силой ударил ногой прямехонько в лицо святого. Позолоченная рамка осталась у него в руках, а на лике святого застыл грязный отпечаток сапога.

– Тьфу! – плюнул он на образ и бросил в кучу.

– Чтоб ты кровью харкал! – послышалось из толпы.

– Молчите, недоумки! – крикнул он.

– Мать твоя в гробу перевернулась, продажная твоя шкура! – донеслось в ответ. – Жаба ты мерзкая!

Максим Игнатьевич начал искать глазами того, кто это выкрикнул, но его остановил движением руки чекист. Жабьяк понес рамку на телегу, где лежало неподвижное тело священника.

Лупиков писал карандашом на бумаге, нумеруя все предметы, которые выносили из церкви. После описи все складывали на сани. За позолоченной рамкой туда отнесли большой золотой крест, две золотых чаши, два серебряных подноса и два образа, украшенных золотом. В самом конце вынесли старинные книжки, бросили в кучу. Вооруженным людям Лупиков дал команду отбывать, а потом подал спички Михаилу. Тот подсунул Евангелие под образа, чиркнул спичкой – и уже через мгновение лики святых лизали языки пламени.

– Что же ты творишь, Михаил? – стоном вырвалось из груди отца.

– Идем домой, – потянула его за рукав жена.

Развернулся Павел Серафимович, согнулся как-то, посерел лицом. Хотел ответить что-то, но застрял предательский ком в горле, а дорога перед ним расплылась, как в тумане.

– Солнце яркое, слепит, – сказал он, вытирая глаза.

Дома Павел Серафимович обнял жену, которая долго и безутешно плакала у него на груди. Хотел найти успокоительные слова – не нашел. Всхлипывала в углу Варя, молчал Василий. Всем не хватало слов, было лишь отчаяние, будто в хате лежал покойник. Когда все немного успокоились, Варя первой нарушила гнетущее молчание:

– Вам очень больно, папа?

– А как ты думаешь?

– Возможно, обида на Михаила смягчит вашу боль?

– Он мой сын, – тяжело вздохнул отец. – Все дети одинаковы. Они как пальцы на руке – какой не порежь, одинаково больно.

Павел Серафимович наклонил голову, в отчаянии обхватил ее руками и замер. Боль заползла глубоко в душу, сжала сердце, и он знал, что с этой болью придется жить дальше.

Село еще лихорадило после закрытия церкви, когда свежие новости опять заставили содрогнуться.

Еще с вечера тяжелые темные тучи начали вытряхивать из себя большие хлопья снега. А ближе к полуночи разгулялся ветер. Он носился по крышам, завывал в дымоходах, трепал сонные деревья, стучал в темные окна. Зима разразилась настоящей вьюгой. Хаты сжались, притихли, натянув на себя снежные одеяла. Не слышалось привычного собачьего лая. Казалось, все люди или спят, спрятавшись от ненастья, или вслушиваются в мелодию метели. Но одна из хат долго мигала почти незаметным светом от керосинки[10]. Не спалось Лупикову, поэтому он поздно вечером решил пригласить к себе домой «на небольшое совещание» нескольких однопартийцев. Первым пожаловал Кузьма Петрович, за ним почти одновременно зашли в хату председатели колхоза и сельсовета. Иван Михайлович сразу же послал Жабьяка за бутылкой самогона.

– Чего смотришь как баран на новые ворота? – улыбнулся Лупиков Максиму Игнатьевичу, который, услышав такую просьбу руководителя, глуповато заморгал. – Вы – мои гости, поэтому посидим по-дружески за столом, поговорим.

– Так, может, я из дома сальца прихвачу? – спросил тот, теребя шапку в руках.

– Неси что хочешь, только быстро, – ответил чекист.

Мужчины около двух часов провели за дружеской беседой, которая не закончилась и после того, как опустела бутылка. За ней последовала еще одна, потом еще. Щербак почти не пил. Это тревожило Ивана Михайловича. Лупиков все пытался разглядеть изнутри сдержанного секретаря парторганизации. Сдержанного или скрытного? И что прячется за его пристальным взглядом? Ум? Презрение? Верность идеям? Думалось, алкоголь сделает его более раскованным, даст возможность раскрыться, но нет же! Много не пил, говорил мало, лишь по делу, так, будто на заседании, а не в гостях.

В конце концов Лупикову надоели раздумья, и он раз за разом начал прикладываться к рюмке.

Иван Михайлович проснулся, когда захотел пить. Голова трещала, как спелый арбуз, а во рту будто коты напакостили. В хате было темно, хоть глаз выколи. Пошевелил тяжелой головой – все зашаталось вокруг. Вспомнил вечер, попойку, однопартийцев. Когда они ушли – не мог вспомнить. Провел ли их до дверей, или сами ушли, когда он заснул? И кто погасил свет? Кто снял с него сапоги? Оружие! Иван Михайлович впопыхах, дрожащими руками пошарил под подушкой. Вздохнул с облегчением – наган на своем месте. За окном гудело и неистово выло. Покачиваясь, чекист подошел к ведру с водой, зачерпнул кружкой. Холодная жидкость смыла изо рта привкус «кошачьего дерьма».

Иван Михайлович поежился. В хате было прохладно. Он заглянул в печку. Там едва теплились полуистлевшие головешки. Около печки не осталось ни одного полена. Если не поддержать огня, до утра и вода в ведре замерзнет. Нужно идти за дровами в сарай. Так не хочется, но надо. К тому же приспичило по малой нужде. Другой раз можно было бы приотворить двери и пустить струю прямо с крыльца, а утром желтые брызги засыпать свежим снегом, но нет, все равно придется выйти на улицу за дровами.

Иван Михайлович обул валенки, накинул кожух и толкнул двери. Сразу же услышал громкий вой метели. В его лицо, будто на смех, пурга сыпнула значительную пригоршню снега. Двери приоткрылись лишь наполовину – их подпирал огромный сугроб. Мужчина поднял воротник, втянул голову в плечи, протиснулся в проем и рысцой побежал к сараю. Ноги проваливались в снег по колени, ветрище бил в грудь, но Иван Михайлович вступил в упорную борьбу с ненастьем. Сначала он решил справить нужду, поэтому стал за сараем, прячась от ветра, расстегнул ширинку. Он вздохнул с облегчением, но вдруг понял, что в этом разбушевавшемся ненастье он не один. Было ощущение, будто кто-то на него смотрит. Иван Михайлович замер. Холодок страха пробежал мурашками по телу, и он интуитивно потянулся к оружию, но… Каким же надо быть дураком, чтобы в такое беспокойное время оставить наган дома?! Лупиков внимательно осмотрелся вокруг. Никого. Выходит, показалось.