Дуаньвэнь захватил жену Ли Ичжи по имени Цай и двух его детей. Он разложил вокруг них костры у подножия горы и велел колотить по деревянной колоде, предлагая таким образом Ли Ичжи сдаться и надеясь, что он спустится с горы выручать своих. Такого ответа на предложение сдаться не ожидал никто. На мать и детей неожиданно обрушился целый шквал стрел, и они погибли в этом круге огня. Все присутствовавшие при этом побледнели от ужаса и обратили взоры туда, откуда прилетели стрелы. Они увидели всадника в траурной накидке на белом коне, который, держа лук в одной руке и прикрывая лицо другой, умчался во весь опор в чащу леса.

Говорят, это был сам Ли Ичжи, предводитель Цзитяньхуэй.

Я уже не помнил, ни как выглядел этот прорвавшийся тогда ко мне на аудиенцию Ли Ичжи, ни как он говорил. Иногда во время полуденного сна в Зале Чистоты и Совершенства он представал в моих грезах некой исполненной горечи и возмущения фигурой в заляпанных грязью соломенных сандалиях, причем сандалии двигались и тяжелой поступью попирали мое царское ложе. Фигура эта постоянно видоизменялась, как мокрое пятно или потек воды на потолке. В ней мне мерещился то крестьянин Ли Ичжи, то военный советник Ян Сун с братом, а то и мой сводный брат Дуаньвэнь. Подобно настоящим пятнам от воды, эта фигура расплывалась то в одном, то в другом углу Зала Чистоты и Совершенства, и это каждый раз заставляло меня испуганно просыпаться от беспокойного забытья.

В стенах дворца время после полудня тянулось долго, и я, томясь от скуки, иногда забредал в пыльную кладовую, где под окном были аккуратно составлены банки для сверчков, служивших мне когда-то игрушками, и остро ощущал, какое это на самом деле огромное счастье — детская невинность.

Покушение актера на мою жизнь произошло при большом стечении народа. В тот день во дворце давала представление оперная труппа, имевшая шумный успех в столице, и несколько молодых актеров, игравших женские роли,[40]снискали расположение женщин во дворце. Помню, я сидел в беседке с госпожой Мэн, Цзиньфэй и Ханьфэй слева от меня и императрицей Пэн и Ланьфэй справа и поражался во время спектакля, насколько комичны написанное у них на лицах упоение и подаваемые не к месту критические замечания. Уже шла вторая половина этого полного душещипательных арий представления, когда я обратил внимание, что актер по имени Сяо Фэнчжу — Маленький Жемчужный Феникс, достает из рукава короткий меч. Он пел и кружился по сцене, а обитатели дворца громко обсуждали необычность постановки. Не успел я окончательно осознать, что на мою жизнь может быть совершено покушение, как Сяо Фэнчжу спрыгнул со сцены и устремился ко мне с высоко поднятым мечом.

Под пронзительные вопли императрицы и наложниц к нему ринулись царские стражники и схватили его. Лицо молодого актера скрывал слой пудры и румян, а ярко-красные накрашенные губы походили на кленовые листья. Только глаза светились свирепым мужским блеском. Кто-кто, а я-то знал, что так блестят лишь глаза убийц и врагов.

«Смерть тебе, бездарный и распутный правитель, любитель развлечений и женщин. Уступи дорогу светлому новому миру, миру благоденствия страны и благосостояния народа». Вот что пропел Сяо Фэнчжу громким, исполненным глубокой печали голосом в импровизированной арии, когда его тащили из сада.

От испытанного потрясения я несколько дней подряд чувствовал недомогание. У меня был полный упадок сил, не хотелось ни есть, ни пить. Приходил придворный врачеватель, но его в Зал Чистоты и Совершенства не допустили. Я понимал, что все это от испуга, и его лекарства, от которых мало толку, мне не нужны. Чего я не понимал, так это почему какой-то тщедушный актеришка вознамерился убить меня.

Три дня спустя Сяо Фэнчжу доставили на место казни за городом и отрубили ему голову. Народу присутствовало много, и все обратили внимание, что на лице актера остались пудра и румяна и что с него даже не удосужились снять сценический костюм. Люди, близкие к «грушевому саду» — миру театра, — не могли поверить, что Сяо Фэнчжу и этот казненный на эшафоте преступник — одно и то же лицо, и все как один полагали, что случившееся — дело темное.

У меня тоже появились самые разные соображения насчет этого покушавшегося на мою жизнь актера. Я подозревал, что за всем этим стоят братья Дуаньвэнь и Дуаньу; что в этом повинны аньциньский принц Дуаньсюань и фэнциньский принц Дуаньмин; что Сяо Фэнчжу был тайным членом общества Цзитяньхуэй; и даже, что в этом покушении замешаны соседние царства Пэн или Мэн. Однако допрос Сяо Фэнчжу в главном зале Министерства наказаний никаких результатов не дал. Сяо Фэнчжу сидел на скамье и обливался горючими слезами. Он лишь раскрывал рот, издавая звуки, не похожие ни на пение, ни на речь; прежний красивый и звонкий голос оставил его. Именно тогда чиновники министерства обнаружили, что не понятно когда ему успели вырвать язык. Совершил ли это он сам, или это сделал кто-то другой, выяснить так и не удалось. С Сяо Фэнчжу бились три дня, а потом публично казнили, чтобы это дело закрыть.

Историки преувеличили значение этого покушения, сделав его одной из величайших дворцовых тайн за всю историю царства Се. И, странное дело, во всех исторических записках упоминается и воспевается только этот актер, Сяо Фэнчжу, в то время как я, человек, на которого, собственно, и было совершено покушение, шестой правитель царства Се, вообще не попал в поле зрения историков.

Когда на пятый лунный месяц стали распускаться цветы граната, моя бабка, госпожа Хуанфу, слегла и стала быстро угасать в Зале Парчовых Узоров, как светильник, в котором кончается масло, и даже резкие благовония не могли заглушить исходивший от ее тела кисловатый запах смерти. Придворный врачеватель сказал мне по секрету, что почтенная дама скорее всего не дотянет и до начала лета. Госпожа Хуанфу неоднократно призывала меня к своему смертному одру в Зал Парчовых Узоров, чтобы предаваться воспоминаниям о своей жизни во дворце. Говорила она тихо и неразборчиво, ее рассказы были, как правило, многословными и однообразными, но при этом она оживлялась и на щеках даже появлялся румянец. «Я ступила во дворец в возрасте пятнадцати лет и за все прошедшие с тех пор десятилетия покидала его через ворота Гуансемэнь — Ворота Блистательного Се лишь дважды и оба раза вместе с погребальной процессией усопшего государя. В третий раз я выеду из дворца тоже к Царским Могилам у Тунчишань, но на этот раз уже повезут меня. Знаешь, в молодости я не была писаной красавицей, но ежедневно подмывалась настоем толченых лепестков хризантем и оленьих пантов, и это заветное средство помогло мне покорить сердце государя. Было время, — призналась она как-то раз, — когда я собиралась сменить имя династии на Хуанфу, а иногда подумывала, не отправить ли всех вас, принцев, сыновей и внуков, в Царские Могилы. Но из-за своего доброго и любящего сердца так и не решилась на такие жестокости». Не успела госпожа Хуанфу выговорить эти слова, как ее иссохшее тело под покрывалом из лисьей шкуры шевельнулось, и послышался звук испускаемых газов. Тут она обозлилась и замахала руками: «Убирайся отсюда. Знаю, все вы в душе ждете не дождетесь, когда я умру».