— Девочки, можно у вас лак взять бордовый?

— Он загустел.

— Я разбавлю.

Тетя Оля, рыжая грация с фигурой, как песочные часы в процедурной, подчеркнутой расклешенной плиссированной юбкой, уходит с флакончиком в руке. Через несколько минут возвращается.

— Спасибо.

В свои три с половиной года я была очень удивлена этой сценой:

— Почему она сказала спасибо? Она же вам разбавляла. Это вы должны говорить.

— Дурочка, она ведь накрасилась нашим лаком.

Тети Лена, Вера и Магда смеются. Всем коллективом.

Бригадирша показывает фронт работ: отсюда — и во-он до тех цистерн ваш участок. Рукавицы кому надо — в мешке.

Мы с Капустновой выуживаем из огромного пакета по паре нитяных перчаток. Они больше размера на три и уже все в земле.

— Может, ну их?

— Руки сотрешь.

— Обо что? О свеклу?

— Девочки, посмотрите, там поменьше есть.

Расходимся по бороздам; седалище кверху, гряда между ног. Свеклу нужно вытаскивать за ботву и бросать пока прямо на месте. Когда накопится — перетаскать в общую кучу. Это даже не куча, а ровный широкий круг: вершки наружу, корешки внутрь. По мере того как мы продвигаемся от обочины к цистернам, стенки зеленого колодца растут. Завтра за ним приедет трактор с прицепом: ботва — корм скоту, корнеплоды на переработку.

К полудню поясница болит так, что трудно разогнуться. Все чаще кто-нибудь останавливается и подолгу стоит столбом в борозде. А ведь нам еще две недели сюда кататься.

Лифшиц достает из кармана перочинный нож, разрезает свеклину пополам, круговым движением вырезает из сердцевины конус, пробует с ножа. Я тоже съедаю кусочек.

— Невкусная.

— А по-моему, ничего.

— Перерыв полчаса, — объявляет Брексиха.

— Сиськи! Сиськи! — Прохоренко приложил самые крупные свеклины к груди и носится вокруг урожайной кучи.

— Прохоренко!

— Дневник на стол! — передразнивает Прохор.

— Пойдемте от цистерны отойдем, — говорю я. — Аммиаком разит.

— Дышите глубже, проезжаем Сочи. — Лифшиц артистично зажимает нос рукой.

Мы уходим к свекольным колодцам, достаем из сумок бутерброды, термосы с чаем. Еда кажется фантастически вкусной.

После обеда бригаду навещает проверяльщик от колхоза — жирный вредный Фарид. Он смотрит, не пропустили ли мы свеклу в борозде, и, если таковая обнаруживается, выдергивает и относит.

— Карпухин, чего ползешь как черепаха?! Смотри, другие уже где.

Давно заметила, такие люди всегда цепляются к самым слабым. Карпухин и подтянуться толком не может — он у нас больше по наукам специалист; типичный ботаник: плечи узкие, руки-ноги как спички, на носу очки…

Но — главное не сила, а мозги, свидетельствует опыт мировой цивилизации. На следующий день Карпухин приносит нож, срезает самые пышные свекольные хвосты и, пока не видит Фарид, втыкает их в пустую борозду.

Совершенно правдоподобный рядок пропущенной свеклы красуется посреди поля и ждет проверяльщика.

Фарид уже знает, куда идти. Он видит ряд забытых хохолков — и отпускает Карпухину очередные комплименты.

— Чем смотришь, парень? Очки запотели?

Колхозный комиссар со всей силы дергает за ботву — и! — летит задницей в грязь с обрубком в руках.

— Видите, я ничего не пропускал, — вежливо говорит Карпухин.

Класс помирает от смеха, даже Брексиха ухмыляется. Фарид, злой, как черт, встает и, не отряхиваясь, уходит с поля.

Через месяц в бухгалтерии школы мне выдают двадцать рублей. Двадцать штук новеньких хрустящих рубликов. Настоящий капитал. Я выхожу в коридор и нюхаю их. Пахнут они замечательно.

Деньги нужны для того, чтобы их тратить, — это я знаю с детства. В деревне дядья научили меня пантомиме: дедушка денежки заколачивает (тук-тук кулаком о ладошку, как молотком), а бабушка — ф-фуй! (легкое дуновение, словно на одуванчик) — тратит!

Как-как?

Смотри еще раз: заколачивает… тратит… Поняла?

Я показала при первых же гостях, встав на стул, как артистка на сцене. Дедушка рассмеялся, чем подтвердил верность подхода.

Что ж, будем тратить. На заработанные в колхозе деньги я решила купить летний костюм. В гороховском сельпо были такие: длинная юбка и блузка без рукавов, ярко-красного цвета. Тонкий хлопок; может быть, даже батист.

Я стояла в примерочной, смотрела на себя в зеркало и думала: чего-то не хватает. «Гольфы нужны!» — сообразила наконец. Отправилась изучать прилавки. Как по заказу, в магазине оказалась пара моего размера и цвета — киноварь, фламенко, красный мак. Ура!

Продавщица сверила чек и стала заворачивать покупки.

— Не надо. Срежьте, пожалуйста, ярлыки. Прямо в этом пойду.

Мне не терпелось надеть костюм немедленно. Пройтись в обновке по райцентру, зайти в книжный, в «Подарки»… начать новую жизнь…

И я зашагала по улицам, совершенно счастливая.

Но эйфория продлилась недолго. Я уже вернулась из Гороховки и шла по лесной дорожке с автобусной остановки. Навстречу стремительной походкой летел человек. Это же папа! Торопится с обеда в институт. Окинул меня взглядом:

— Ты прямо как палач.

И дальше помчался. А я остановилась как вкопанная.

Я вспомнила, как проходили по литературе «Песню про купца Калашникова». Казетта Борисовна задала выучить наизусть отрывок про казнь:

Во рубахе красной с яркой запонкой,

С большим топором навостренныим,

Руки голые потираючи,

Палач весело похаживает…

Я любила читать стихи с выражением, и все это знали. Вызванная к доске, я стояла и упоенно горланила Лермонтова, вдруг умолкая посреди строки и выдерживая драматические паузы.

— Садись. Умница, пять. Давай дневник.

Сцена молниеносно промелькнула в голове. Я почувствовала, как нелепо выгляжу. Особенно стыдно почему-то стало за красные гольфы. Я свернула с дорожки, спряталась в зарослях ельника, разулась, быстро скатала их с ног и сунула в карман. А потом, не выходя на тропинку, напролом через лес побежала домой.

Сколько тревог моего детства сопряжено с одеждой! Она могла быть связана из пряжи кошмаров, сшита из лоскутов грез, справлена из вериг стыда и отчаяния… Она могла быть и врагом, и союзником, и призом, и наказанием…

О, кусачие шерстяные рейтузы, вязанные в тройную — бледно-розовую, салатовую и сизую — нитку! Цвета эти, прекрасные сами по себе, смешиваясь в лицевых и изнаночных петлях, дают ни с чем не сравнимый оттенок того, что внутри меня. Рейтузы увенчаны валенками, валенки подкованы черными лаковыми копытцами — сегодня сыро. Изнанка у них малиновая и нежная на ощупь. Я почти Серебряное Копытце. Я заберусь на горку и топну, и посыплются самоцветы. Инна Ильинична говорит, я фантазерка. Я рассказываю Коляну Елисееву, что за зеркальной гладью замерзшей лужи живет волшебник. Видишь эту точку? Нет, вон ту, черную. Это он и есть. Просто он заколдован, заморожен во льду. Он превратился в пятнышко, но если захочет, он выйдет. Веришь?