Мы сидим на корточках под роялем. В траве разбитая трехлитровая банка — поливали цветы, рядом торчат поросшие мхом кирпичи, жестянка из-под краски, старая резиновая перчатка… Справа от рояля, за соседней оградой, высокий витой, как вензель, крест. Нам видно его изножье. Краска местами облупилась, из-под белого проглядывает голубое. Только бы в крест не попала молния, думаю я, слыша раскаты над головой.

Водяное тремоло по мраморной крышке заглушается арией ветра. На кладбище стремительно темнеет. Вот уже не видно витого креста. Мы как под абажуром — струи стекают с рояля бахромой. Через минуту это уже Ниагара. Траву прибило к земле, дорожки превратились в кашу, а мы просто сидим и, словно зачарованные, слушаем, как на рояле играет дождь.

Я протягиваю руку и снимаю с каменной педали спящую бабочку.

Она сухая.

Первую в жизни финансовую операцию мы с Танькой придумали и осуществили, гуляя по кладбищу. Весна в том году выдалась ранняя. К середине мая погост утопал в цветах, как исполинская клумба. В один погожий солнечный день я окинула взором волнующееся на ветру море тюльпанов, и меня осенило.

— Какая красота, — сказала я Таньке. — А через неделю отцветут. Давай нарвем и продадим?

— Где?

— В Москве, на вокзале. Уйдем с последнего урока и поедем.

— А если они обидятся? — Танька кивнула на надгробия.

— Подумай сама, зачем им цветы? Цветы живым нужны. Мы не в Древнем Египте.

Культ мертвых мы проходили по истории Древнего мира. Гробницы фараонов, загробная жизнь, подземное царство… Там душа живет так же, как здесь: ест, любит, сражается. Если покойника забыть покормить, он поднимется из могилы и будет требовать своего, насылая болезни и засухи.

Однако нарциссы и тюльпаны на могилах не внушали нам священного трепета. Цветы и цветы, ничего особенного.

Единственный раз в жизни я побоялась сорвать цветок в раннем детстве. На высоком солнечном склоне у ручья, усыпанном ромашками и земляникой, за которой я и полезла, одинокий, очень красивый цветок с фиолетово-синими соцветиями мне сказал:

— Если ты меня сорвешь, ты умрешь.

Дело было в деревне, в один из наших походов с мамой и соседкой Люсей за водою на ключик.

Мне стало так страшно — словами не передать. Ужас мешался с изумлением, восхищением, восторгом — одним словом, я пережила катарсис. Задыхаясь от страха, я смотрела на него и не могла отвести глаз. Я познала тогда роковую, убийственную красоту и сохранила это ощущение на всю жизнь.

Вернувшись на берег ручья, я ничего не сказала маме и Люсе, прозрев шестым чувством, что об этом не говорят.

И правильно: наша бесконечно добрая Люся была несохранной, безумной, и кто знает, как бы заворожили ее мои слова.

Потом, повзрослев, я перелистала не один справочник по ядовитым растениям — но так и не нашла того прекрасного и жуткого цветка.

— Думаешь, купят? — Танька погладила бутон махрового тюльпана.

— Конечно. Если дешевле всех будем продавать.

— Если дешевле всех, могут и морду набить.

— Разберемся. Вечером срежем, а днем после школы поедем.

— Завянут за ночь.

— Мы в воду их положим.

— Вот мама удивится-то, — саркастически сказала Танька.

— А мы домой не понесем.

— А куда? В лужу посреди дороги, что ли?

— Здесь рядом болотце есть, — вспомнила я. — Мы как-то череду там рвали, брата купать. Такое не совсем болото — раньше пруд был, есть спуск к воде. У тебя лезвия найдутся?

— Были вроде. Посмотрю.

— Возьми, чтобы стебли не мять. И сумки какие-нибудь нужны.

— Хозяйственные подойдут?

— Авоськи?

— Нет, из ткани. Непрозрачные. Две. Большие.

Двадцать пять отборных букетов переночевали в болоте, а на следующий день были бережно завернуты в полиэтиленовую пленку и упакованы в черные нейлоновые сумки.

Мы прогулялись до следующей остановки, дабы не попасться на глаза односельчанам — донесут родителям тут же, — и благополучно сели на автобус на 72-м километре.

Однажды мы уже удирали без спроса в Москву — на концерт. На набережной перед университетом проходил фестиваль «Рок на теплоходе» — у берега на якорь стало судно, и с палубы выступали Кинчев, Гребенщиков и другие кумиры старшеклассников. Халявный сейшн, ну просто нельзя не пойти. Я долго думала, в чем. Ничего соответствующего формату в гардеробе, на мой взгляд, не было. Разве что странные (скорее ugly, чем strange) светло-зеленые кожаные кеды с белыми шнурками и окольцовками дырок. Я посмотрела на кеды и вспомнила, что у мамы есть совершенно замечательный пиджак букле примерно такого же цвета. Только поярче. Ее любимый, кстати. И вообще самый лучший.

Концерт был днем, мама в это время поливала огурцы на огороде, и я рассчитала, что, если извлеку из гардероба на шесть часов сюртучок, а потом верну обратно, никто ничего не заметит. Тем более что мать на грядках обычно залипала на весь день.

Спинжак был 50-го размера, а я 42-го. Рукава, чтобы не болтались, я подкрутила внутрь и подколола булавками. Примерила, посмотрела на себя в зеркало. Получилось совершенно рок-н-ролльно. Так и горлопанила на набережной и отплясывала твист у кромки воды.

Вернулась я вовремя. Мама еще канифолила грядки. Я открепила булавки, разгладила рукава пиджака и даже почистила его щеточкой. Никто бы ничего не заметил, если бы не уроды репортеры.

Вечером после трудов праведных мама присела к голубому экрану и нажала на кнопочку. Шли новости культурной жизни столицы. Вдруг тетя с микрофоном исчезла, мелькнула река, теплоход, шпиль универа… — и камера дала крупный план с танцующей твист тинейджер-герл в мешкообразном бирюзовом пиджаке.

В первую минуту мама дар речи потеряла. Оператор тем временем успел показать Кинчева, музыкантов, общий план с беснующимися фанатами и опять вернулся к яркому пиджаку.

— Так, — сказала мама. — Паш, где у нас самый толстый ремень?

Нет, про ремень она на самом деле ничего не сказала, потому что в четырнадцать меня уже никто не трогал, после того как на очередное «жопу надеру» я тихо, но твердо ответила «ручку отшибешь» и угрожающе двинулась на маму — а она испугалась. Честно говоря, я уже не помню, что именно она произнесла после той передачи. Наверное, «будешь наказана», что же еще, — и дальше срок в зависимости от ужасности деяния. Неделю будешь наказана. Месяц будешь наказана. Короче, сволочи они, эти журналисты.

Ярославский вокзал напоминал растревоженный улей. Суета, толкотня, все бегут с тележками, рюкзаками — дачный сезон. Мы обошли здание вокруг и увидели цветочниц — они выстроились под табло с расписанием у входа в кассовый зал и дальше, вдоль кооперативных киосков. Мы встали в середину ряда, между дедком с пышной седой бородой и накрашенной пергидрольной бабенцией.