Удаляться от Оно… и приближаться к Оно. Но первое почему-то имело более важное значение. Если Оно хотело съесть маленьких детей, которые остались там, или засосать их в себя, или что там еще хотело сделать с ними Оно, почему не отправило их всех сюда? Почему только его?

Потому что Оно требовалось избавить Паучиху-Оно от него, вот почему. Что-то как-то связывало Паучиху-Оно и Оно, которое звалось мертвыми огнями. Живя в этой черноте, Оно могло быть неуязвимым, находясь только здесь и нигде больше… но Оно пребывало так же и на Земле, под Дерри, в определенном телесном обличье. И каким бы отвратительным это обличье ни было, Оно оставалось телесным… а значит, смертным.

Билл несся сквозь черноту, его скорость все нарастала. «Почему я чувствую, что большая часть разговоров Оно — блеф, бессмысленный треп? Почему? Как такое может быть?»

Теперь он это понимал, возможно… только возможно.

«Есть только Чудь», — сказал Черепаха. И, допустим, это и есть тот самый ритуал? Допустим, они глубоко впились зубами в языки друг друга, не физически, но ментально, образно? И, допустим, если Оно сможет забросить Билла достаточно далеко в пустоту, достаточно приблизит к вечной, неуничтожимой ипостаси Оно, ритуал закончится? Оно освободится от него. Убьет его и выиграет все…

— ты рассуждаешь правильно, сынок, но времени совсем мало, скоро будет поздно…

«Оно боится. Боится меня! Боится нас!»

…он ускорялся, ускорялся, и впереди появилась стена, он почувствовал ее, почувствовал ее в черноте, стену на границе пространства-времени, а за стеной лежала другая вселенная. Мертвые огни…

— не говори со мной, сынок, и не говори сам с собой… благодаря этому тебя легче оторвать, кусай сильнее, если тебе небезразлично, если ты решишься, если тебе достанет смелости, если ты проявишь мужество… вгрызайся, сынок!

Билл вгрызся — не по-настоящему, а мысленно.

Во весь голос, только не своим собственным (если на то пошло, голосом своего отца, хотя Билл сойдет в могилу, так этого и не узнав; некоторые тайны таковыми остаются, и, может, оно к лучшему), набрав полные легкие воздуха, он прокричал: «ЧЕРЕЗ СУМРАК СТОЛБ БЕЛЕЕТ В ПОЛНОЧЬ ПРИЗРАК СТОЛБЕНЕЕТ А ТЕПЕРЬ ОТПУСТИ МЕНЯ!»

Он почувствовал, как у него в голове закричало Оно, крик этот переполняли раздражение, недовольство, ярость… но в нем слышались страх и боль. Оно не привыкло к тому, чтобы что-то шло не так, как определяло Оно. Никогда раньше такого не случалось, и до самых последних мгновений Оно даже не подозревало, что такое возможно.

Билл почувствовал, как дергается Оно, не тянет к себе, а отталкивает… пытается отшвырнуть его.

— Я СКАЗАЛ: «ЧЕРЕЗ СУМРАК СТОЛБ БЕЛЕЕТ!»

— ПРЕКРАТИ!

— ВОЗВРАЩАЙ МЕНЯ НАЗАД! ТЫ ДОЛЖНО! Я ПРИКАЗЫВАЮ! Я ТРЕБУЮ!

Оно закричало снова, боли в этом крике прибавилось… возможно, потому, что Оно провело свою долгую жизнь, причиняя боль, кормясь ею, а испытывать боль прежде Оно не приходилось.

И все равно Оно пыталось оттолкнуть Билла, избавиться от него, слепо и упрямо настаивая на собственном выигрыше, раз уж прежде Оно всегда выигрывало. Оно отталкивало Билла… но он чувствовал, что скорость его замедляется, и гротескный образ возник перед его мысленным взором: язык Оно, покрытый живой слюной, растянутый, как толстая резинка, кровоточащий. Он увидел себя, вцепившегося зубами в кончик, вгрызающегося в него все глубже, лицо его покрывал гной — кровь Оно, — который струями выплескивало из языка, его окутывало зловонное дыхание Оно, но он по-прежнему держался, как-то держался, тогда как Оно боролось в слепой боли и нарастающей ярости, не желая, чтобы язык начал сжиматься…

(Чудь, это Чудь, держись, прояви смелость, прояви мужество, защищай брата, защищай друзей; верь, верь во все, во что верил раньше; верь, что полицейский позаботится о том, чтобы ты добрался домой, если ты скажешь ему, что заблудился; верь, что Зубная фея живет в громадном глазурном замке, а Санта-Клаус — под Северным полюсом, делает игрушки в компании эльфов, и капитан Миднайт может быть настоящим, да, может, пусть даже Карлтон, старший брат Сисси и Кельвина Кларков, говорит, что все это детские выдумки, верь, что твои отец и мать снова полюбят тебя, а ты обретешь бодрость духа и слова будут гладко слетать с твоих губ; верь, что вы больше не неудачники, и незачем вам прятаться в яме и называть ее клубным домом; верь, что тебе больше не надо плакать в комнате Джорджи, потому что ты не мог спасти его или знать, какая над ним нависла угроза; верь в себя, верь в жар этого желания).

Внезапно Билл начал смеяться во тьме, но смехом радостного изумления — не истерическим.

«ЧЕРТ, Я ВО ВСЕ ЭТО ВЕРЮ!» — прокричал он, и то была чистая правда: даже в одиннадцать лет он замечал, что все иной раз оборачивается как надо буквально в мановение ока. Вокруг мерцал свет, он вскинул руки вперед и вверх, поднял голову, и вдруг почувствовал, как наливается силой.

Услышал очередной крик Оно… и внезапно его потянуло назад, в ту сторону, откуда он примчался, и перед мысленным взором Билла оставался этот образ: его зубы, глубоко вонзившиеся в странное мясо языка Оно, сцепленные мертвой хваткой. Он летел сквозь черноту, голова впереди, ноги сзади, концы шнурков заляпанных грязью кедов развевались как флаги, ветер этой пустоты свистел в ушах.

Он пронесся мимо Черепахи и увидел, что голова спряталась в панцире; голос звучал глухо и искаженно, словно панцирь являл собой колодец вечностей:

— неплохо, сынок, но я бы довел дело до конца; не дай Оно ускользнуть, у энергии есть свойство рассеиваться, ты знаешь; то, что ты можешь сделать в одиннадцать, потом зачастую сделать уже нельзя.

Голос Черепахи таял, таял. Осталась только мчащаяся чернота… а потом появилось жерло циклопического тоннеля… запахи древности и разложения… паутины скользили по лицу, как сгнившие полотнища паутины в доме с привидениями… плиты, покрытые мхом, пролетали мимо, и перекрестки, теперь все темные, луношары исчезли, и Оно кричало, кричало:

— …отпусти меня отпусти меня я уйду никогда не вернусь отпусти МЕНЯ МНЕ БОЛЬНО БОЛЬНО БО-О-О-О-ЛЬНО…

— Через сумрак столб белеет! — прокричал Билл, едва не теряя сознание. Он видел впереди свет, но свет этот таял, мерцая, словно большие свечи, которые давали его, догорали… и на мгновение он увидел себя и остальных, стоявших рядком, взявшись за руки. Эдди стоял с одной стороны от него, Ричи — с другой. Он увидел собственное тело, осевшее, с запрокинутой назад головой, его глаза не отрывались от глаз Паучихи, которая извивалась и дергалась, как дервиш, сучила волосатыми лапами, яд капал с жала.

Оно кричало в предсмертной агонии.

Билл искренне в это верил.

А потом он влетел в свое тело с той же силой, с какой бейсбольный мяч, отбитый по прямой, влетает в перчатку одного из защитников. Сила эта вырвала его руки из рук Эдди и Ричи, бросила его самого на колени, и он заскользил по полу к границе паутины. Инстинктивно, не думая, схватился за одну из нитей, и его рука тут же онемела, будто в нее впрыснули полный шприц новокаина. Сама нить толщиной не уступала растяжке телефонного столба.