Самыми оживленными оказались «ворота в пустыню» – Баб-Азун. Я часами разглядывал путешественников, направляющихся в далекие поселения на юге; запорошенные песком толпы, бредущие из жарких глубин Африки; землевладельцев и их рабов, что возделывали плодородные поля, простиравшиеся от порта до самых гор – изумрудной границы с Сахарой; крестьян, привозивших на рынки свои товары; наконец, верблюжьи караваны, отягощенные сокровищами из самого сердца материка. Я слонялся возле ворот, пока на них не опускалась ночная темнота и тяжелый засов. Вскоре я выучил и часы смены караульных, которые сидели в башенках по обе стороны ворот, вооруженные аркебузами и готовые без предупреждения выстрелить в любого, кто покажется им подозрительным. С железных крюков на внешней стене Баб-Азуна свисали тела бунтовщиков всех мыслимых степеней разложения.

Пустыня похожа на море: если смотреть на нее слишком долго, она обратит к тебе свой безмолвный зов и в конце концов заявит на тебя права. В те дни я осознал, какая опасность таится в неодолимой красоте этой земли, чьи черногривые львы разрывают слонов на куски с такой же легкостью, с какой я в свое время отрывал крылышки и ножки жареным перепелам. Еще позже я понял, что таинственная красота пустыни – не что иное, как приглашение сдаться ее смертоносным объятиям.

Время в плену тянулось бесконечно, каждый день в точности повторял предыдущий. Из всех мук самой страшной для обитателей крепости был черепаший ход часов. Каждый день рабства вычеркивал еще одни сутки из моей свободной жизни. Новостей о возвращении Мухаммеда Рамдана в Алжир все не было; вступая на закате в банья Бейлик, я чувствовал себя совершенно разбитым. Вся жизнь теперь сводилась к поиску пищи. Как быстро я забыл достоинство и превратился в попрошайку, не брезгающего и падалью! Но воля к жизни оказалась сильнее гордости.

Питаясь лишь рыбными отбросами, я сумел скопить несколько монет и купил хорошее перо, бутылочку чернил и дюжину листов бумаги, чтобы отправить записки родителям и друзьям. Хотя Луис Лара так и не ответил ни на одно мое итальянское послание, я все же еще раз написал ему с просьбой о помощи.

Письмам из Испании требовались месяцы, чтобы пересечь Средиземное море. Я уже начал отчаиваться, как вдруг получил весточку из дома. Какое счастье было узнать, что родители и сестры находятся в добром здравии! Мать писала, что молит Деву Марию о моей безопасности и скорейшем возвращении в Испанию. Родители заверяли меня, что делают все возможное и невозможное, дабы выкупить нас с Родриго. Хотя дела отца внезапно пошли в гору – что могло быть объяснено только вмешательством сверхъестественных сил, – я знал, что у семьи никогда не будет нужной суммы. Я выучил письмо наизусть, а затем спрятал в ладанку под рубахой. Луис так и не ответил.

Письмо из дома всколыхнуло во мне тоску по привычному миру, от которого я оторвался много лет назад. Я начал погружаться в уныние.

– Постоянные мысли о плене ослабляют нас, Мигель, – сказал мне однажды Санчо. – Эти сыновья турецких шлюх на такое и рассчитывают. Чем быстрее мы сломаемся, тем меньше от нас будет хлопот. Учитесь видеть в несчастьях благо, мой юный сеньор. Возможно, наши злоключения имеют великий смысл.

– Не понимаю, как можно видеть в несчастьях благо, – возразил я чуть резче, чем следовало. Иногда его неистребимый оптимизм начинал раздражать.

– Извольте, – ничуть не смутился мой друг. – Если бы мой старый хозяин граф Ордоньес не помер, а его детки не вышвырнули меня на улицу и мне бы не посчастливилось встретить вашего добродетельного батюшку, который по милости сердечной спас меня от холода и голода, я бы никогда не повстречал вас, а вы бы никогда не повстречали меня и лишились пяти реалов моей премудрости, так-то!

В этом рассуждении действительно был смысл, хотя я так и не решился спросить Санчо, какое благо он видит в своем пленении. Много лет спустя я осознал, что алжирское рабство подарило моему роману второго ключевого персонажа. Более того, это печальное пребывание в логове нехристей закалило меня и наделило терпением, столь необходимым, чтобы сносить уготованные судьбой удары. Меня снова начала посещать муза. Многие годы я и не помышлял о себе как стихотворце. Теперь же, когда нужда больше не позволяла мне тратиться на чернила и бумагу, я сочинял стихи и сразу заучивал их наизусть. Мое существование отчасти переместилось в некий мир, отличный от материального, куда не могли проникнуть турки и где я наслаждался совершенной свободой. Поэзия стала одной из немногих доступных мне отдушин. Именно она не дала мне сойти с ума. Осознав, что никто не сможет отобрать строки, существующие только в моем мозгу, я вдруг ощутил могущество – впервые с того момента, как попал в плен. Санчо предостерег меня, что я привлеку внимание стражи, если буду часами сидеть посреди пустого двора и бормотать себе под нос, покуда другие невольники рыщут по городу в поисках пропитания. Так что я наловчился складывать стихи, блуждая по рынку.

Во время одной из таких прогулок мое внимание привлекли мавританские сказочники. Я с детства любил слушать рассказы всяких загадочных незнакомцев. И вот теперь я видел, как стар и млад, побросав свои будничные дела, замирали под палящим солнцем и жадно ловили каждое слово этих наследников древнего искусства повествования. К сожалению, мои познания в арабском ограничивались парой расхожих слов и выражений, так что я разобрал имена героев, но не понял, о чем история. О каждом новом повороте сюжета я мог лишь догадываться по одобрительному аханью или смеху собравшихся. Даже женщины, чьи волосы были покрыты хиджабами, а лица спрятаны под белой альмалафой, останавливались послушать. Похоже, одна история растягивалась на много дней. Когда очередная глава завершалась, торговцы, посланные за продуктами слуги и стаи крикливых мальчишек благодарили рассказчиков смоквами, апельсинами, яйцами, кусками хлеба, а иногда – пиастром или другой мелкой монеткой. Назавтра верная публика, груженная тюками белья и корзинами со снедью, приходила на то же место за продолжением. Я так увлекся сказочниками и их слушателями, что смысл незнакомых арабских выражений постепенно начал проясняться. Мне вспомнились андалусские актеры, которые разыгрывали на площадях отрывки из пьес. Разница между алжирскими рассказчиками и испанскими комедиантами состояла в том, что здесь один человек представлял всех героев сразу – будь то люди, драконы или иные порождения народной фантазии.

Может, и у меня получится заработать несколько монет, рассказывая истории на испанском? Я задумался. Среди посетителей базара кастильское наречие понимали многие. Смогу ли я удержать внимание хотя бы нескольких человек? Главным препятствием была моя поэтическая натура: я мыслил ритмом и рифмами, слогами и ассонансами – но только не прозой! Возможно, мне стоит декламировать сонеты Гарсиласо и других поэтов, чьи стихи я помню наизусть?

Три следующих утра – время, когда рынок буквально кишел народом, – я простоял у фонтана в компании Санчо, призванного изображать восторженную публику. Несколько прохожих бросали на меня изумленные взгляды, а затем разражались хохотом и торопились прочь, словно от прокаженного. Порой какой-нибудь усталый бедолага останавливался у фонтана послушать пару стихотворений, но к моим ногам не упало даже обглоданной кости.